«Свет ты наш, Верховина…» - Матвей Тевелев

— Пойду с вами, вуйку, — сказал я.

— В добрый час, — кивнул Горуля.

Тем временем у костра развязали привезенный из Мукачева мешок. Куртинец вытащил из него несколько пачек листовок и, когда мы подошли к костру, протянул одну из них Горуле.

Горуля взял тонкий листок, начинающийся словами: «Требуйте хлеба и работы! Требуйте договора о дружбе с Советским Союзом! Требуйте единого фронта против фашизма!»

Куртинец терпеливо ждал, пока Горуля прочитает все до конца, а читал тот, по обычаю своему, медленно, вникая в каждое слово.

— То верно, что не милости идем просить, — произнес он. — Свое, кровное требуем.

— С рассветом раздайте, — сказал Куртинец, закуривая от головешки. — Завтра утром рабочие Мукачева объявят забастовку солидарности и выйдут на улицу вместе с вами. Пусть люди поймут свои права и силу.

Горуля воодушевился.

— Поймут, Олексо! Все поймут, не сомневайся.

— … И пусть знают, что партия наша всегда за них и всегда с ними. Из Праги звонил товарищ Готвальд и сказал, что Центральный Комитет партии придает огромное значение походу. Ведь это не только голодный поход, и народ требует не только хлеба и работы.

— То правда, — подтвердил Горуля. — Як бы ты послушал, Олексо, что люди на митингах про Гитлера говорят и про тех песиголовцев, что ему служат у нас на Чехословатчине!..

Куртинец кивнул головой.

— Знаю, по Иршавской дороге колонна несет чучела Генлейна, и даже пана превелебного Августина Волошина смастерили из соломы. Народ чувствует, в чем зло, а нам надо разъяснять людям, что сейчас борьба за хлеб и работу немыслима без борьбы с опасностью фашизма. По решению краевого комитета с вами останется товарищ Славек, — Куртинец посмотрел на приземистого крепыша чеха, рабочего-механика Свалявского лесохимического завода. — Не знакомы?

Славек улыбнулся:

— Знакомы.

— А как же, — подтвердил Горуля, — он меня когда-то анархистом обозвал!

— Вот что помнишь! — рассмеялся Славек. — А ведь за дело обозвал!

— За дело, — признался Горуля.

Куртинец встал, стряхнул соринки с пальто и тут только заметил спящую Калинку. Косички ее растрепались, личико румянилось в отсветах пламени, рука была откинута в сторону, и худые пальчики шевелились во сне.

— Детей тоже с собой взяли? — шепотом спросил Куртинец.

— А что же, — также шепотом ответил Горуля, — когда старый орел летает, молодой учится…

— Внучка? — спросил Славек.

— Ни, — вздохнул Горуля.

— Красавицей будет… — произнес Куртинец.

— Надолго ли с такой жизни? — сказал Горуля и вдруг поднял на собеседника глаза: — А может, и надолго? Может, доживет?

Куртинец понял Горулю.

— Доживет!.. И мы с вами доживем.

— Дуже бы надо… — сказал Горуля.

…Ходили от костра к костру, присаживались и беседовали с теми, кто бодрствовал. Многие просыпались и, завидев незнакомых людей, пододвигались поближе и слушали.

Наконец наступило время Куртинцу уезжать к остальным колоннам, двигающимся на Мукачево другими дорогами.

…Остаток ночи прошел без сна. Горуля разбудил спавших у соседнего костра хлопцев, сказал им что-то, и те мгновенно разбежались в разные стороны. Это были связные колонны. А через некоторое время один за другим стали подходить к Горулиному костру коммунисты.

— Вот что, — сказал им Горуля, — краевой комитет прислал листовки. Отберите каждый у себя всех грамотных, и чтобы завтра утром не было в нашей колонне ни одного человека, якой бы не знал, что в этих листовках написано. — И обернулся к Славеку: — Так я говорю?

— Так, — кивнул Славек. — Митинга созывать не надо, пусть грамотные ходят от костра к костру.

— Сделаем, — кратко отвечали люди и, забрав листовки, уходили.

Последнюю пачку Горуля протянул мне:

— Пойдешь и ты, Иванку, возьми.

Лишь только занялся рассвет, все были уже на ногах. Листовки, как белые ручные голуби, мелькали тут и там.

Я переходил от костра к костру. Вокруг мгновенно собирались группы слушателей. И мне припоминались: раскаленная дорога под перевалом, солдаты, возвращающиеся домой с войны, и я, хлопчик, читающий пастухам и лесорубам газету «Правда» с докладами Ленина о мире и земле.

Вот и теперь слушали меня с глубоким вниманием, и каждый норовил непременно подержать в руках этот листок. Само сознание, что рабочие Мукачева — железнодорожники, табачники, мебельщики, портные — в знак поддержки похода объявили забастовку и ждут всех, кто двинулся в голодный поход, на улицах города, пробуждало радостное чувство уверенности в себе, укрепляло связь каждого с большой, несокрушимой, организующей волей.

Построились и пошли. И в утренней тишине был слышен гул поступи тысяч людей.

Я шагал в одном ряду с Оленой. Она шла босая, молчаливая, и ее загрубевшие в тяжелой работе руки непривычно отдыхали. Она удивленно вслушивалась в мерный шаг колонны, словно это была незнакомая, но чем-то сразу пленившая ее песня, которую хотелось запомнить.

Я и сам прислушивался к этому шагу, похожему на могучее дыхание. Ощущение свободы, силы переполняло, радовало и волновало меня, как радует и волнует человека дуновение первого влажного весеннего ветра. Знаешь, что быть еще и морозу и непогоде, но уже ничто не в силах выстудить в сердце занесенного туда тепла. И только одно печалило и угнетало — Ружана… Неужели она осталась где-то там, далеко, в стороне от всего этого?..

Проходили через большое торговое село.

Только голова колонны подошла к сельской площади, как из-за поворота вынырнула и, скрипнув тормозами, остановилась посреди дороги синяя открытая машина. С ее сиденья, как пружинные игрушки из шкатулки, поднялись Лещецкий и еще двое мужчин.

Передние ряды колонны замедлили движение, чтобы обойти машину, но тут выскочила вторая такая же и загородила проход.

Шеренга, в которой шел Горуля, приостановилась, но задние ряды колонны все наседали. И не успел он обернуться и крикнуть, как напиравшие сзади оттерли его от товарищей.

Я очутился рядом с Горулей в кругу незнакомых селян и среди них, может быть мне это показалось только, увидел Сабо. Узкое лицо его на какой-то миг мелькнуло передо мной и исчезло. «Сабо? — удивленно подумал я. — Откуда он взялся в колонне?» Но сколько я ни искал его взглядом, найти больше не мог. «Должно быть, кого-то другого признал за Сабо», — решил я и успокоился.

Между тем Горуля попытался пробиться вперед, но, растолкав несколько человек, остановился.

Шум стих, отголоски его еще доносились с задних рядов, и тут стоявший в первой машине Лещецкий снял шляпу и крикнул:

— Доброго здоровьячка, земляки!

— Доброго здоровья, пане! — угрюмо ответили несколько человек.

— Ну, какой я вам пан? — поморщился Лещецкий. — Может, тут и односельчане мои?

— А если и есть, так что? — громко ответил Горуля.

Лещецкий прищурился:

— Э! Да то никак студеницкий Горуля? Ну да, он самый! А я сразу и не узнал. Богатым будешь! Или уже разбогател?..

— Моего богатства тебе и не сосчитать никогда, — ответил Горуля, — а вот твое мы всё подсчитаем: и те кроны, что ты с нашего брата дерешь, и те, что тебе аграры заплатили, чтобы ты с ними заодно стал. Так ведь, Михайле?

— Брешешь! — нервно передернул плечами Лещецкий и крикнул: — Люди, я не шутковать сюда приехал, а предупредить! Не слухайте коммунистов! Не слухайте их! Расходитесь мирно по селам и ждите. Аграрная партия вас в обиду не даст, она за селянство душой болеет, бо то ваша, селянская партия. Вот приехал до нас из Праги пан Поспишил, — Лещецкий обернулся к стоявшему рядом с ним в машине человеку с бесцветными глазами и тяжелой челюстью. — Пан Поспишил выслушает ваши нужды, скажет свое слово там, в Праге, а тогда будем с банком договариваться, чтобы кредит на каждый двор…

— А отдавать чем будем? — прогремел Горуля. — Чем будем отдавать? Может, этот кредит такой, как ты скотину по селам годуешь?

— К бису!

— Не надо нам кредита!

— Работы!.. — послышалось со всех сторон.

— Работы и хлеба!.. От земли нашей руки уберите!

— Гэть с дороги! — крикнул Горуля. — Гэть!

Нас было человек десять — пятнадцать. Не сговариваясь, мы рванулись к машинам, чтобы своротить их с дороги, но оказавшийся рядом со мной Семен Рущак внезапно остановился, схватил меня за руку и с силой потянул назад, в толпу.

На крыльцо корчмы медленно всходил жандармский офицер. Оттеснив любопытных, он остановился на верхней ступеньке и, заложив руки за спину, стал глядеть на толпу с каким-то насмешливым любопытством.

Наступила зловещая тишина, и колонна инстинктивно подалась назад, образуя между первым рядом и машинами свободное пространство. Других жандармов, кроме офицера, не было видно, но все чувствовали, что они притаились где-то неподалеку.