Ломаный сентаво. Аргентинец - Петр Иванович Заспа

— Джек-пот?

— И ты туда же. Олаф носится с этим дурацким словом, как навозный жук с куском дерьма, и других заразил. Не верю. Слишком у них всё просто. Не будет никому никакого богатства. Не знаю зачем, но вернулся ты зря. Все мы лишь ненадолго переживём Вилли. А может, ещё и позавидуем той лёгкости, с какой он ушёл.

Клим шумно выдохнул. От слов индейца пахнуло ледяным холодом, и стало не по себе.

— Зачем же тогда этот риск? Зачем сам идёшь, если уже знаешь всё наперёд?

— Их не отговорить — они уже ослепли. А я… Что я? Помнишь нашего японца? Мацуда говорил: для самурая не важна цель, важен путь. Так и я иду, не зная куда. Лишь бы идти. Без цели, слепо, по пути, ведущему в пропасть. И меня это устраивает. Но я хотя бы сам выбрал свою дорогу. А вот зачем судьба вернула тебя — не понимаю. Я был уверен, что ты её любимчик. Да, видно, уже наигралась.

— Адэхи, всё так плохо?

— Лодка наша, что старая черепаха — сама не поймёт, как ещё держится на плаву. В целом понятно, что скоро настанет конец, и пора заканчивать с её мученьем, да и с нашим плаванием. Все надеются, что такой шанс появился, но не видят подвоха. Сейчас мы лежим на дне на двадцати метрах, в миле от острова, где располагается бразильский гарнизон. Две тысячи человек, оторванных от материка и цивилизации. Мюллер слушал их радио, как увлекательную пьесу. Пьесу о том, как забывают о солдатах, стоит закончиться войне. Полгода им не выплачивают жалование, не привозят почту, не доставляют провиант. И только когда комендант гарнизона доложил на материк, что назревает бунт, там зашевелились. Завтра на остров придёт пароход с продуктами, наградами и мешками с бразильскими песо. У нас осталась единственная торпеда и пушка с почти не тронутым боекомплектом. Торпедой боцман хочет посадить судно на мель, а затем снарядами согнать экипаж за борт. Это и есть джек-пот Олафа. Всё забрать и, утопив лодку, разбежаться по бесконечной Южной Америке.

— Напасть на корабль на глазах у гарнизона?

— У них нет ни одного плавсредства, иначе давно бы сбежали на берег.

— Но есть пушки.

— Малокалиберная мелочь — Рикен определил место атаки вне их досягаемости.

Рассказывая о планах экипажа, Адэхи внезапно ожил, глаза почернели, в них появился прежний блеск, но стоило Климу спросить: «Однако ты считаешь, что шансы равны нулю?», как он тут же осунулся и вновь превратился в уставшего сгорбленного старика. Старика, удручённого жизненным опытом и не упускающим возможность пофилософствовать, наставляя глупую молодёжь.

— Я никогда не скажу — ноль. Существование для меня — набор вероятностей. Вероятность события может быть сколь угодно мала, но никогда не равняется нулю. Невозможного нет, есть маловероятное. Так меня учила жизнь — никогда не будь ни в чём уверен окончательно, как и никогда не говори твёрдое «нет».

— Спрошу иначе — успех маловероятен?

— Тоже хочешь разбогатеть?

— Адэхи, мне обязательно нужно выбраться. Я должен вернуться домой. И это не трусливое цепляние за жизнь, есть нечто более важное.

Индеец тяжело встал.

— Ныне глубокая ночь. Потерпи до рассвета, там всё и узнаем. Но я бы на твоём месте расстался с глупыми надеждами. Если ты снова здесь, то значит, здесь и останешься. Вместе со всеми нами до конца. Я даже не спрашиваю, что ты делал на берегу. Сейчас это уже не имеет никакого значения. Одной ногой вы уже на своих небесах, а я вместе с Пикчу скачу по нашим бескрайним прериям. Каждому своё. Ну а теперь плюнь на всё и поспи. Поверь, хороший сон — царский подарок перед казнью. Я так уже и забыл, когда толком спал. Цени выпавшее счастье. Читал, что так заканчивали французские короли. Пойду я, — Адэхи нехотя потянулся к двери, — а ты отдыхай. Скоро уже… очень скоро…

Скрип закрываемой двери резанул по ушам, и Клим остался один. Откинувшись на засаленную подушку и заложив руки за голову, он задумался. Жизнь закручивала новый виток. Равнодушно, расчётливо, без жалости и компромиссов.

Глава одиннадцатая

— Самое отвратительное, — неожиданно произнёс Олаф, — что перед походом я ничего не бросил с трапа. Как-то завертелось всё, не до обычаев тогда было.

— Ты можешь помолчать? — беззлобно бросил Вайс, уткнувшись лицом в окуляр перископа.

Повиснув на рукоятках перископа, он сделал с ним полный оборот и, удовлетворённо кивнув, заметил:

— Светает.

— Торопились мы, — ничуть ни смутившись, продолжал Тапперт. — Никогда не нарушал обычай, а тут вдруг тревога, и лодка уже в море. Я всегда что-нибудь бросал в воду. Пуговицу или монету. Один раз ничего в кармане не нашёл, так выбросил грязный платок. Сигард, а ты в приметы веришь?

Вайс оторвался от перископа и озадаченно уставился на Тапперта.

— Что?

— Как-то не по себе мне, — вздохнул Олаф. — Кошмары всю ночь спать не давали. Я столько этого ждал, а как дождался, то вдруг стало гаденько внутри, сыро и скользко. В общем, на душе погано и муторно, если ты понимаешь, о чём я, — он подышал на перстень и потёр его о плечо. — Богиня моя вдруг давить начала, палец, что ли, распух?

— Хватит глазеть, — штурман бесцеремонно отодвинул Вайса от перископа и, покрутив настройки, прильнул глазом к окуляру. — Может, вам ещё сонник поискать? Вы где должны быть по боевому расписанию?

Сигард брезгливо фыркнул:

— Ну ты вспомнил. Я, Рольф, хочу всё видеть из первого ряда, — он оглянулся на забитый центральный пост, — и не я один.

Всё, что ещё осталось от экипажа, собралось между двумя переборками центрального поста, ничуть не смущаясь, что мешают штурману работать. Хартманн недобро скрипнул зубами. Ещё не так давно за подобное обращение к унтер-офицеру рядового матроса стоило бы последнему суда, если не жизни. Однако сейчас это уже была другая команда.

— Рикен! — нашёл он глазами боцмана и угрюмо кивнул. — Взгляни.

Тонкая полоска рассвета тянулась между двух островов, словно хрупкая светлая нить, связывающая тусклые каменные глыбы. Бледные береговые линии едва угадывались за утренней дымкой, медленно поднимающейся над спокойной сонной водой. Полный штиль. Настолько полный, что круги от нырнувшей за рыбой чайки добежали до трубы перископа и, раздвоившись, спокойно укатились с глаз за корму.

— Редкая тишь, — согласился боцман. — Тебя что-то смущает?

— Наш единственный оставшийся угорь не электрический, а старый — парогазовый. След будет виден сразу же, стоит нам его