Прививка для императрицы: Как Екатерина II и Томас Димсдейл спасли Россию от оспы - Люси Уорд

Епископа должен был тоже привить Томас, проницательно разглядевший в этом плане еще один стратегический замысел Екатерины по сокрушению народного противодействия процедуре. Он писал своему другу Генри: «Вот еще одна примета необычайных способностей ее величества, ибо, дерзну заметить, она намерена тем самым поразить самый корень всех религиозных опасений, что будет в таковом случае более действенно, нежели все писания и проповеди всего духовенства»[289].

Екатерина, приложив к письму философу еще одну из своих персонализированных табакерок, меховую накидку и экземпляр нового французского перевода своего «Наказа» (чтобы Вольтер мог ознакомиться с ним), велела упаковать все это в один сверток и отослать. Философ немедленно отозвался. Его поздравления отличались какой-то освежающей прямотой: «О, мадам, что за урок ваше величество преподает нам, жалким французам, нашей смехотворной Сорбонне и склочным шарлатанам из наших медицинских школ! Вы привились с меньшими хлопотами, чем монашка, ставящая себе клизму»[290].

Его родная Франция, как всегда, являла собой сплошное разочарование («Не знаю, что стряслось с нашим народом, который некогда служил столь великим примером во всем»), зато Екатерина демонстрировала обнадеживающие признаки настоящего просвещенного правления. Ее «Наказ» он нашел «ясным, сжатым, справедливым, строгим и человечным». Философ отмечал, что женщина, которую он окрестил Северной Семирамидой, сражается с оттоманскими варварами, тогда как прочие европейские страны упорно воздерживаются от этого. Из своего далекого поместья Ферне, расположенного в укромном углу Франции, близ границы со Швейцарией, он мог посредством невещественного мира переписки помогать российской императрице лепить из себя спасительницу Европы – без всякой необходимости самому посещать ее неблизкую империю или поля сражений. «Я преклоняюсь перед вами как перед законодательницей, воительницей, философом, – писал он. – Разгромите турок, и я умру счастливым»[291].

В своей прививке Екатерина обрела как бы готовый символ, с помощью которого могла транслировать за пределы России выстраиваемый ею образ просвещенной правительницы цивилизованной страны. Скупка библиотек и финансовая поддержка обедневших философов – все это были полезные сигналы, однако, предлагая собственное тело для проверки новаторской научной процедуры, призванной защитить ее народ, она воплощала ценности Просвещения на практике, причем в самом что ни на есть физическом, материальном смысле. Она получила поздравление от Дидро, французского философа, которого некогда спасла от разорения. Это его «Энциклопедию» она предложила напечатать в России, когда сочинение столкнулось с противодействием во Франции. В энциклопедии имелась пространная (объемом 17 000 слов) статья «Прививка», написанная врачом Теодором Троншеном, но в значительной мере опиравшаяся на доводы Шарля-Мари де ла Кондамина, активного сторонника прививочного метода. В статье, недвусмысленно поддерживавшей эту практику, подчеркивалось, что она являет собой краеугольный камень мышления эпохи Просвещения. Получалось, что Франция не справилась с этим испытанием:

В наш век, столь любезный и просвещенный, что мы именуем его Веком Философии, мы не замечаем, что наше невежество, наши предрассудки, наше равнодушие к благополучию человечества самым глупым образом ежегодно обрекает на смерть в одной только Франции по двадцать пять тысяч несчастных, сохранение жизней которых для государства зависит лишь от нас. Давайте же согласимся, что мы вовсе не философы и не граждане[292].

Провозглашаемое Екатериной логическое обоснование собственного решения не только привиться самой, но и привить сына, разумеется, отлично гармонировало с той «просвещенной любовью», которую де ла Кондамин призывал проявлять родителям, защищающим своих чад. Как она писала Фридриху Великому, на такой поступок ее лишь отчасти сподвигло холодное рациональное взвешивание различных факторов риска, соперничающих друг с другом. Немалое значение здесь имели и чувства: страхи, сохранившиеся в ней с детства, и желание оградить сына от опасности. Это сочетание эмоций и логики как раз и побудило ее действовать именно так.

Возможно, мысль о том риске, которому подвергается Павел, способствовала решению императрицы обратиться к прививке, однако мальчик играл лишь вспомогательную роль в той рекламной кампании, которую она развернула впоследствии. На заре правления Екатерины граф Панин и другие придворные деятели полагали, что она будет править как регент, пока великий князь не достигнет возраста, когда сможет полноценно царствовать, но это никогда не входило в планы Екатерины. Хотя прививку получили и она, и ее сын, в письмах императрица описывала лишь свою собственную. На внутреннюю аудиторию она проецировала скорее образ «матушки» всего своего народа, а не просто матери своего сына, будущего правителя. Не случайно на памятных медалях Павел (которому в 1772 г., когда они были отчеканены, исполнилось уже 17) изображен маленьким мальчиком, который держит мать за руку, тогда как мать, отвернувшись от него, простирает руку к благодарному русскому народу. Она предпочла не использовать свою прививку для создания образа защитницы наследника престола – она надеялась с ее помощью изгнать из народного сознания представление о себе как об иноземной узурпаторше и укрепить собственную легитимность как правительницы и в России, и за рубежом. Ее постоянно переписываемые мемуары кроили и перекраивали историю ее жизни в попытке создать ощущение, что все это предначертано судьбой. Точно так же она старалась подать свою борьбу с оспой как метафору милостивого женского правления.

Все эти идеи Екатерины распространялись стремительно. Уже 1 декабря (по русскому календарю – 20 ноября) о ее прививке сообщили в Британии, подробно описав роль Томаса и отметив, что «она ни одного дня не была вынуждена оставаться в своих покоях». Новость подавалась именно в том ключе, в каком ей хотелось: «Как мы полагаем, следует отметить, к чести императрицы, в стране, где практика прививки была прежде неведома, она допустила, чтобы первый опыт был поставлен над нею: достойный образец великой решимости и твердости духа ее величества, а также и редкостного внимания к благополучию ее народа»[293].

Британские газеты также помещали новости из Вены, где Мария Терезия, «прививочная соперница» Екатерины, сходным образом рекламировала процедуру. «Великое множество знатнейших лиц в последнее время направляет своих детей на прививку в замок Сент-Вейт», – сообщало издание The Scots Magazine. Императрица из династии Габсбургов так и не привилась сама, к тому же она не обладала имиджмейкерским талантом Екатерины, но ее пример все же породил модное веяние, ведь она привила свою семью. Мода докатилась до Венеции – после того, как в тамошней Больнице для неимущих успешно провели опыты по прививке 24 детей из бедных семей. «Прививка от оспы, столь популярная ныне в некоторых других государствах Европы, начинает вводиться и на землях этой [Венецианской] республики; сенат дал официальное разрешение на выполнение процедуры», – отмечала газета The Bath Chronicle[294].

Впрочем, не все рассказы о прививке Екатерины оказались уважительными. Язвительный Хорас Уолпол, услышав эту новость от российского посла, писал:

Вчера вечером он с большой напыщенностью поведал мне о героизме правительницы его страны. Что ж, я никогда не сомневался в ее храбрости. Она послала за д-ром Димсдейлом; она не желала никаких предварительных испытаний на человеке ее возраста и столь же корпулентного сложения; она удалилась в деревню со своей обычной свитой; она взяла с Димсдейла обещание молчать, и можете быть уверены – он выполнил обещание, да и как не сдержать клятву, данную эдакой львице. Ее привили; затем она обедала, ужинала, прогуливалась, все это прилюдно; она не исчезала ни на день; у нее появилось несколько отметин на лице и множество на теле: полагаю, она и с Орлова взяла клятву никому об этом не говорить. Теперь она привила еще и сына. Удивляюсь, что великодушие не побудило ее прежде провести этот опыт на нем, а потом уж прививаться самой[295].

Даже сплетник Уолпол, неспособный упоминать о теле Екатерины без ехидных замечаний о ее фигуре и сексуальной жизни, не сумел скрыть нотку восхищения. Между тем Вольтер оставил шуточки про монашек и клизмы, занявшись пропагандой ее триумфа в более почтительном стиле. В январе 1769 г. он написал князю Дмитрию Голицыну, дипломату, выступавшему посредником в ходе покупки Екатериной библиотеки Дидро (князь служил ее главным закупщиком произведений искусства): «Новость о том, что императрица благополучно испытала