Кортни. 1-13 (СИ) - Смит Уилбур

– Теперь я здесь. Я позабочусь о тебе, Сари, – прошептал он. – Я не позволю им больше дразнить тебя.

Она всхлипывала у его шеи, и он строго сказал:

– Я больше не хочу слышать плач, Сари. Ты не ребенок. Ты должна быть храброй.

– Я плачу от радости, – всхлипнула она.

– Больше никаких слез – даже когда ты радуешься, – приказал он. – Поняла?

Она живо кивнула, давясь слезами.

– Я думала о тебе каждый день, – прошептала она. – Молилась Богу, чтобы он привел тебя назад, как ты обещал. Можно, я лягу с тобой, Мэнни? Мне холодно.

– Нет, – твердо сказал он. – Возвращайся, пока тебя здесь не застали.

– Всего на минуточку, – взмолилась она и, прежде чем он смог возразить, повернулась, подняла одеяло и юркнула под него.

Она прильнула к нему. Ночная рубашка у нее была тонкая, застиранная, тело – холодным. Сара дрожала, и он не мог заставить себя прогнать ее.

– Пять минут, – прошептал он. – А потом тебе придется уйти.

Ее маленькое тело быстро согрелось. Волосы Сары мягко касались его лица, от них приятно пахло, как от шерсти крохотного котенка, молоком и теплом. Он почувствовал себя взрослым и значительным и с отцовским чувством погладил ее по волосам.

– Ты думаешь, это Бог ответил на наши молитвы? – негромко спросила она. – Я все молилась, молилась, и вот ты здесь, как я просила. – Она немного помолчала. – Но прошло много времени и потребовалось много молитв.

– Я ничего не понимаю в молитвах, – признался Манфред. – Папа никогда не молился. И не научил меня.

– Ну, сейчас тебе стоит научиться, – предупредила она. – В этом доме все все время молятся.

Когда она наконец выскользнула из мастерской, на матраце и в сердце Манфреда осталось теплое местечко.

Было еще темно, когда Манфреда поднял громовой рык Трубы Господней.

– Еще десять секунд, и получишь ведро холодной воды, йонг.

И дядя Тромп повел его, дрожащего и покрытого пупырышками гусиной кожи, к желобу у конюшни.

– Холодная вода – лучшее средство от грехов молодой плоти, йонг, – довольно сказал ему дядя Тромп. – До завтрака вычистишь конюшни и разотрешь пони, понял?

День оказался ошеломляющей последовательностью труда и молитвы, работы по дому втискивали между длинными уроками и еще более долгими молитвами на коленях, а дядя Тромп и тетя Труди призывали Господа помочь им лучше исполнить урок или наслать на них всевозможные кары.

Однако к концу недели Манфред осторожно, но настойчиво поменял порядки, принятые среди младших членов семьи. Немигающим взглядом желтых глаз он смирил первые беглые, но упорные попытки девочек Бирман посмеяться над ним, и девчонки в страхе убежали.

С учебниками было по-другому. Его двоюродные сестры были усердными ученицами, к тому же учились всю жизнь. Манфред мрачно брался за том «Немецкой грамматики» или за «Математику для средней школы» Мелкеса; насмешливые улыбки девочек, когда он неуверенно отвечал на вопросы тети Труди, оказались лучшим побудительным мотивом.

– Я им покажу, – пообещал он себе и так углубился в задачу догнать и перегнать сестер, что лишь несколько дней спустя заметил, как девочки Бирман мучают маленькую Сару. Их жестокость была тонкой и тайной: насмешка, прозвище, гримаса; намеренное исключение из игр и смеха; саботаж ее домашней работы – пятно сажи на только что выглаженном Сарой платье, грязные следы на только что вымытых ею тарелках, мстительные улыбки, когда тетя Труди бранила Сару за лень и небрежность. Тетя Труди с радостью выполняла возложенную на нее Господом обязанность ручкой щетки для волос.

Манфред отловил каждую из девочек Бирман по отдельности. Держа их за косы и глядя в глаза с расстояния в несколько дюймов, он наставлял их мягким проникновенным голосом, заканчивая так: «И не вздумай бежать жаловаться матери». Их сознательная жестокость кончилась с драматической внезапностью, и благодаря защите Манфреда Сару оставили в покое.

На исходе первой недели, после пятой за долгое и скучное воскресенье церковной службы в дверях мастерской, где Манфред лежал на кровати с немецкой грамматикой, появилась одна из сестер.

– Папочка ждет тебя в кабинете.

И вестница помахала рукой, изображая грядущую катастрофу.

Манфред смочил короткие волосы под краном и постарался пригладить, глядя в осколок зеркала над головой. Волосы немедленно встали влажным ежиком, и, бросив попытки причесаться, он поспешил явиться по приглашению.

До сих пор ему не разрешалось заходить в передние комнаты пасторского дома. Они были святилищем, а кабинет пастора – святая святых. Манфред по бесконечным предупреждениям сестер (эти предупреждения всегда делались с нездоровой радостью) понял, что посещения этой комнаты всегда связаны с наказанием и болью. Он дрожал на пороге, опасаясь, что дядя прознал про ночные визиты Сары, и сильно вздрогнул, когда на его робкий стук ответил рев. Потом медленно раскрыл дверь и вошел.

Дядя Тромп стоял за простым деревянным столом, упираясь в него стиснутыми кулаками.

– Входи, йонг. Закрой дверь. Не стой столбом! – взревел он и тяжело опустился в кресло.

Манфред стоял перед ним, подыскивая слова раскаяния, но прежде чем он успел что-то сказать, дядя Тромп снова заговорил:

– Что ж, йонг, твоя тетя сообщила мне о тебе вот что. – Его тон странно не соответствовал яростному выражению. – Она говорит, что, к сожалению, твоим образованием почти не занимались, но что сейчас ты учишься охотно и стараешься. – Манфред почувствовал такое облегчение, что с трудом мог следить за дальнейшим поучением. – Мы обездоленные люди, йонг. Мы жертвы угнетения и милнеризма. – Манфред слышал о лорде Милнере от отца; по указу этого английского губернатора, печально известного противника африкандеров, дети, которые в школе говорили на голландском языке, должны были носить колпак дурака[123] с надписью «Я осел, я говорю по-голландски». – Есть только один способ победить наших врагов, йонг. Стать умнее, сильнее и безжалостнее их.

Труба Господня так увлекся своей речью, что поднял взгляд к сложным рисункам на потолке. В его глазах сверкала смесь религиозного и политического фанатизма, что давало Манфреду возможность украдкой разглядывать тесно уставленную мебелью комнату.

Три стены занимали книжные полки с серьезной, в основном религиозной литературой. Преобладали Жан Кальвин и отцы-пресвитерианцы, хотя были и книги по истории, философии, юриспруденции, биографии, словари и энциклопедии, а также целые полки гимнов и избранных проповедей на голландском, немецком и английском языках.

Четвертую стену, сразу за дядей Тромпом, занимала галерея фотографий: в верхнем ряду – строгие предки в воскресных костюмах, а под ними преданные члены конгрегации и ученые священники. Все обнаруживали несомненное сходство с Тромпом – целая череда Тромпов, от ясноглазых молодых людей до бородатых обрюзгших стариков в первом ряду.

На самом видном месте висела поразительная и совершенно неуместная, самая большая пожелтевшая фотография в раме, изображавшая голого по пояс молодого человека в трико и великолепном поясе со множеством серебряных пряжек и медальонов.

На фотографии был не кто иной, как сам Тромп Бирман, не старше двадцати пяти лет, чисто выбритый, с пробором в напомаженных волосах, замечательно мускулистый. Телом. Он в классической стойке боксера держал перед собой сжатые кулаки. А на маленьком столе перед ним теснились блестящие кубки и спортивные призы. Молодой человек на снимке улыбался. Он был поразительно красив и в глазах Манфреда невероятно привлекателен и романтичен.

– Ты боксер! – выпалил он, не в силах сдержать удивление и восторг, и Труба Господня осекся на середине громовой речи. Он опустил большую косматую голову и, возвращаясь к реальности, сверкнул глазами и проследил за взглядом Манфреда.

– Не просто боксер, – сказал дядя Тромп. – Чемпион. Чемпион Южно-Африканского Союза в легком весе.