Норвежский лес - Мураками Харуки

— Послушай, Ватанабэ, я не знаю, какая там у тебя ситуация, но это все — не для тебя, тебе это не идет. Как сам считаешь? — сказала Хацуми. Положив руки на стол, она пристально смотрела мне в лицо.

— Да, — ответил я. — Сам иногда так думаю.

— Тогда почему не прекратишь?

— Иногда хочется тепла, — откровенно признался я. — Без тепла женского тела становится невыносимо грустно.

— Ну, то есть, вот что, — вмешался Нагасава. — У Ватанабэ есть подруга, но в силу неких обстоятельств любовью заниматься с нею он не может. Поэтому секс рассматривает только как секс, и занимается им на стороне. Разве нельзя? Вполне логично. Не дрочить же ему, запершись в своей комнате.

— Но если он ее любит, неужели нельзя потерпеть? Ватанабэ?

— Может, и так, — сказал я, и отправил в рот кусочек судака под сливочным соусом.

— Ничего ты не понимаешь в половом влечении мужчин, — сказал Нагасава Хацуми. — Например, мы с тобой вместе уже три года. За это время я переспал с кучей девчонок, но совершенно их не помню. Даже по именам не знаю. Больше одного раза ни с кем не виделся. Встречался, трахался и расставался. Только и всего. И что в этом плохого?

— Я терпеть не могу это твое высокомерие, — тихо сказала Хацуми. — Проблема не в том, спать или нет с другими. Или я хотя бы раз серьезно обиделась на тебя из-за твоих хождений по девкам?

— Разве это хождения? Простая игра. И никто не в обиде, — сказал Нагасава.

— Я в обиде, — сказала Хацуми. — Или одной меня мало?

Нагасава медлил с ответом, болтая виски в стакане.

— Не мало. Это разговор иного рода. Есть во мне какая-то жажда, требующая чего-то такого. Если тебя это обижает, извини. Я не хочу сказать, что тебя одной мне мало. Но я живу лишь благодаря такой жажде. Такой вот я человек. Что со мной поделаешь?

Хацуми наконец-то взяла в руки нож с вилкой и принялась за судака.

— Но ты в любом случае не имел права втягивать в это Ватанабэ.

— Мы с Ватанабэ кое в чем похожи, — сказал Нагасава. — По существу, нам обоим интересны только мы сами. В этом и есть вся разница, высокомерие это или нет… Интерес наш — лишь к собственным мыслям, чувствам, поступкам. Поэтому Ватанабэ может думать независимо от остальных. Мне он нравится именно этим. Просто он сам пока толком этого не осознает, поэтому, бывает, сомневается, обижается…

— А разве есть люди, которые не сомневаются и не обижаются? — спросила Хацуми. — Или ты хочешь сказать, что сам никогда не сомневался и не обижался?

— И сомневался, и обижался, конечно. Но если тренироваться, можно обойтись малой кровью. Если мышь начать бить током, она примется выбирать самый безболезненный путь.

— Но мышь не может любить.

— Мышь не может любить, — повторил Нагасава и посмотрел на меня. — Прекрасно! Хочется музыкального сопровождения. Две арфы к оркестру, пожалуйста…

— Брось шутить. Я серьезно.

— Мы сейчас ужинаем, — сказал Нагасава. — К тому же, здесь Ватанабэ. Было бы приличней оставить серьезный разговор на другой раз.

— Может, мне уйти? — спросил я.

— Останься, пожалуйста. Так лучше, — попросила Хацуми.

— Раз уж пришел, дождись десерта.

— Мне, в принципе, все равно.

Некоторое время мы продолжали ужин молча. Я съел судака подчистую, Хацуми оставила половину. Нагасава давным-давно покончил с уткой и продолжал пить виски.

— Вкусный был судак, — попробовал сказать я, но никто не ответил. Будто я кинул камешек в глубокий колодец.

Тем временем убрали посуду и принесли лимонный шербет и кофе-эспрессо. Нагасава лишь попробовал то и другое и сразу закурил. Хацуми есть шербет не стала. Ну-ну — я уписал шербет и принялся за кофе. Хацуми рассматривала свои руки, сцепленные над столом. Руки эти, как и все, что было на ней, выглядели изысканно и шикарно. Я подумал о Рэйко и Наоко. Что они сейчас делают? Наоко, пожалуй, лежит на диване и читает книгу, а Рэйко играет на гитаре «Norwegian Wood». Меня вдруг неудержимо потянуло в их комнатку. Что я здесь вообще делаю?

— Чем мы с Ватанабэ еще похожи — так это отсутствием желания, чтобы нас понимали другие, — сказал Нагасава. — Этим мы и отличаемся от остальных. Все они только суетятся, как бы их правильно поняли. Но я не такой, да и Ватанабэ — тоже. Нам плевать, поймут нас или нет. Мы — это мы, они — это они.

— И это правда? — спросила у меня Хацуми.

— Да ну, — ответил я. — Я не такой сильный человек. И мне далеко не все равно, поймут меня или нет. Есть те, кого я хочу понять и самому быть ими понятым. Просто думаю: что поделаешь, если меня другие не совсем понимают? Смиряюсь с этим. Но это не значит, что мне все равно, как говорит Нагасава, поймут меня или нет.

— А я что говорю? — Нагасава взял кофейную ложку. — То же самое. Разницы не больше, чем между поздним завтраком и ранним обедом. Еда — одна, время еды — то же. Только название другое.

— Нагасава, тебе так же все равно, понимаю ли я тебя или нет? — спросила Хацуми.

— Кажется, ты вообще ничего не понимаешь. Человек поймет другого, когда придет соответствующее время, а не потому, что этот другой захочет, чтобы его поняли.

— Выходит, я ошибалась, когда хотела, чтобы меня кто-то правильно понял? Например, ты?

— Нет, не ошибалась, — ответил Нагасава. — Нормальные люди зовут это любовью. Если ты хочешь меня понять, то есть. Моя система во многом отличается от жизненной системы других.

— Но меня ты не любишь, да?

— Поэтому ты мою систему…

— Да причем тут система? — закричала Хацуми. При мне она кричала в первый и в последний раз.

Нагасава нажал кнопку звонка на краю стола, официант принес счет. Нагасава протянул официанту кредитную карточку.

— Прости, Ватанабэ. За сегодня, — сказал он. — Я провожу Хацуми, а ты смотри сам.

— Я-то ладно. Вкусный был ужин, — ответил я, но мои слова повисли в молчании.

Официант вернул карточку, Нагасава сверил сумму и поставил подпись. Мы встали и вышли из ресторана. Нагасава собирался поймать такси, но Хацуми его остановила.

— Спасибо, но сегодня я больше не хочу тебя видеть. Можешь не провожать. Спасибо за ужин.

— Как хочешь, — сказал Нагасава.

— Меня проводит Ватанабэ, — сказала Хацуми.

— Как хочешь. Только Ватанабэ — почти такой же. Как я. Добрый и обходительный, но не способный любить от всего сердца. Постоянно где-нибудь открывает глаза и чувствует только жажду. Я это знаю.

Я остановил такси, посадил Хацуми и сказал Нагасаве:

— Ладно, что поделаешь? Поехал провожать.

— Прости, — лишь извинился он. Похоже, голова его начинала заполняться совсем другими мыслями.

— Куда поедем? Вернешься на Эбису? — спросил я у Хацуми. Ее квартира располагалась в том районе. Но она замотала головой. — Тогда где-нибудь выпьем?

— Ага, — на этот раз кивнула она.

— На Сибуя, — сказал я водителю.

Хацуми скрестила руки, закрыла глаза и забилась в угол машины. Иногда в такт движению поблескивали золотые серьги. Ее платье цвета ночной грусти было сшито будто на заказ, под этот мрачный угол такси. Накрашенные светлым красивые губы как бы застыли на полуслове. Глядя на нее, я, кажется, понял, почему Нагасава выбрал ее своей особой спутницей. Вокруг навалом женщин куда красивее Хацуми. И такой человек, как Нагасава, мог бы заполучить их сколько угодно. Но нечто в ней цепляло душу. Исходящая от женщины сила невелика, но может всколыхнуть сердце мужчины. Пока такси ехало до Сибуя, я неотрывно смотрел на Хацуми и думал: что же это за колебание чувств, которое она вызывает в моем сердце. Но до последнего так и не смог понять.

А догадался об этом спустя двенадцать или тринадцать лет. Я приехал в городок Санта-Фе штата Нью-Мексико взять интервью у одного художника, вечером зашел в пиццерию, где за едой и кружкой пива смотрел на красивейший, словно чудо, закат. Весь мир покраснел. Всё окружавшее меня — руки, тарелки, столы. Причем, такой яркой краснотой, будто с головы до пят меня окатили клюквенным соком. И вот посреди этого внушительного заката я вспомнил Хацуми. И понял, чем же было то, что заставило тогда содрогнуться мое сердце. Неудовлетворенное страстное желание отрочества, которому уже никогда не суждено сбыться. Очень давно я где-то оставил свое прежнее невинное влечение и все время даже не вспоминал о нем. Хацуми всколыхнула долго дремавшую у меня внутри частичку самого себя. И когда я почувствовал эту печаль, впору было только плакать. Она действительно… действительно была особенной женщиной. И кто-то должен был хоть как-то ее спасти.