Преломление. Обречённые выжить - Сергей Петрович Воробьев

На следующее утро за нами пришёл портовый буксир «Вилюй». Восточно-Сибирское море штормило. Пакетбот отвели сначала на якорь — подальше от берега, чтобы не разбило о камни, а потом зацепили буксирным тросом с «Вилюя». Нам пришлось добираться на присланных с буксира надувных десантных лодках. Уже в лодке меня стало укачивать: тошнить, зеленить и вывёртывать.

На буксире было не лучше. От качки я уже не соображал, в каком измерении нахожусь, ощущая себя при этом не человеком, а фантомом.

Старый шкипер с моржовыми усами посоветовал мне выйти на палубу подышать «свежим воздухом» и добавил:

— Болэзный, выдь на шкафут, дыхалку свою вэтру открой, сразу лэхчее будэ.

Поверив шкиперу и собрав остатки воли, я, подражая движениям ленивца, выбрался из кубрика по мотающимся маятниками трапам, враскорячку добрался до рейлингового ограждения кормы и уставился потухшим взглядом в мятущийся Ледовитый океан. Сильный ветер с севера-запада не приносил облегчения, а лишь ещё более подчёркивал ничтожность человеческой жизни на фоне безмерных океанских пространств. Далеко на севере шла ледяная нить паковых льдов. За кормой, словно привязанный за удила конь, тащился пакетбот, мотаясь и кувыркаясь в волнах на вынужденном выгуле. Я с трудом поднял голову и увидел над собой тяжёлое, налитое густым фиолетом небо. Где-то за ним светило солнце, но оно только угадывалось в спешащих за ветром облаках. Природа соответствовала моему внутреннему состоянию: была столь же непредсказуема, как сама жизнь.

Уже в Певеке, перед вылетом на Магадан, я почти оклемался и решил не проверяться на наличие страшного паразита. Проявится — значит, поделом мне. В любом случае — наука на всю жизнь. Но, слава Богу, всё обошлось. И больше на медведя я ни разу не ходил и, даже если позовут, твёрдо откажусь. Как только вспоминаю о тех событиях, так явственно слышится исполненный страдания и боли вой медведицы.

Именно отголосок этого воя не даёт мне свершать что-то за компанию бездумно и бессмысленно.

Копорская губа

Копорская губа запомнилась тем, что мы могли запросто кануть в её водах. Я очень долго тянул с описанием того дня — того прошлого, которое, казалось бы, ушло, но хранилось в далёких закромах памяти, в той обойме судьбы, которая время от времени выстреливает в наше бытие, создавая реалии этого мира. А реалии, запечатлённые в слове, остаются с нами навсегда, поскольку, как сказал в своё время Уинстон Черчилль, слова — это единственное, что бессмертно.

На станцию Калище с моим старым дворовым другом Григорием мы приехали из Ленинграда на поезде в полдень. До города Сосновый Бор было рукой подать. Там жил дальний родственник моего товарища — троюродный брат, которого он знал только понаслышке. Решили познакомиться, а заодно и прощупать нехоженые заповедные места, среди которых располагался Сосновый Бор. Городок был редкий, недоступный для иностранцев, из-за нахождения в его окрестностях атомной электростанции, стоявшей на побережье Копорской губы — южной части Финского залива.

Шикарное это место! Здесь самые высокие прибрежные дюны во всём Прибалтийском регионе, на каждом шагу сосны, рельефная местность, красиво вписанные в этот рельеф добротные кирпичные дома с широкими лоджиями. В одном из таких домов и жила молодая семья, во главе которой стоял брат моего спутника Толик. Легко найдя его квартиру на восьмом этаже, мы быстро познакомились, осмотрели три просторные комнаты, обставленные новым, дефицитным по тем временам чешским гарнитуром. Мебели явно недоставало, но это было только началом обустройства.

Показывая квартиру, Толик подвёл нас к отдельно стоящей тумбе, нажал еле приметную кнопку — и сразу же, как по волшебству, открылись распашные дверцы. За ними оказалось небольшое пространство, выложенное зеркалами и подсвеченное лампочками. Неожиданно звонкими колокольцами заиграла весело журчащая мелодия.

— Музыкальный бар, — с гордостью прокомментировал Толик, указывая на два шкалика московской водки по 250 грамм каждый, сиротливо стоящие посреди и многократно отражённые в зеркалах. — Сходим на рыбалку и оприходуем. В губе сейчас салака пошла. Закуска отменнейшая. Жаль упустить шанс.

Для рыбалки у меня была взята с собой «Лодка Гражданская Надувная — двуместная», с которой я почти не расставался, стараясь использовать любой водоём. Вот и на этот раз не промахнулся: нас ждала Копорская губа.

Преодолев дюны, мы оказались на пляже: в меру широкая чистая песчаная полоса, будки-раздевалки, вкопанные в песок скамейки. Мест для лежбища много, загорающих мало, поскольку сосновоборовцы — народ в большинстве своём трудовой, по пляжам в рабочее время не разлёживаются.

Надув лодку и два спасательных круга, используемых в качестве сидений, скрутили разборные вёсла, вставили в уключины, покидали удочки и спиннинг на дно лодки и поволокли её к водам губы. Вода в губе оказалась холодной.

Лодка была рассчитана только на двоих, поэтому моего друга Григория пришлось оставить на пляже.

— Семь футов вам под килем, — сложив ладони трубой, как в рупор прокричал он нам вслед, — и попутного ветра!

Пожелания попутного ветра стали сбываться сразу же. Южный ветер, дующий со стороны берега, оказался довольно сильным. Лодку резво понесло в открытые воды. Фигура Гриши стала быстро уменьшаться. Я сидел на вёслах. Необходимости работать ими не было. Подгоняемая холодным ветром лодка и так хорошо шла в открытую часть Финского залива.

— Семь футов — это сколько? — с некоторым опозданием спросил Толик, разматывая леску с удилищ.

— Чуть больше двух метров. Хотя для этой посудины и одного фута много. Осадки почти нет. Скользит по воде, словно утица, едва касаясь.

— Ну, значит, дно точно не зацепим, — заметил Толик, передавая мне удочки, — губа здесь глубокая, до двадцати метров будет.

Предложив Толику пересесть на моё место, ближе к носу, чтобы легче было метать блесну, сам, воткнув одно удилище между сиденьем и бортом и взяв другое в руки, стал рыбачить.

Ловить салаку — дело нехитрое. На леску привязывается сразу несколько крючков на сравнительно небольшом расстоянии друг от друга. На конце лески грузило. Наживки никакой. Забрасываешь и время от времени подёргиваешь удилищем вверх-вниз, вверх-вниз. Как почувствуешь дополнительную тяжесть, нагрузка при рывке вверх изменилась — значит, зацепило. Когда салака идёт в стае, то, бывает, и за бок пару-тройку рыбок подцепишь, а другие сами крючок заглатывают, поскольку блестит и манит, — вдруг съедобное что-то, думает салака.

Сижу на корме, удочки подёргиваю. Ветер в спину дует, волна в губе разгуливается. Толик яростно по курсу движения спиннинг японский закидывает, крутит спиннинговую катушку так, что в глазах