Чужая корона - Сергей Булыга

— Га! Это хорошо, — говорит Великий князь.

А после мне: — Тактический прием, пан судья. Еще вопросы есть?

Я, как тот дурень, молчу, крыть нечем. Это уже потом, на третий день, пан Драпчик спьяну проболтался, что никакого дозора и в помине не было, а некомплект был оттого, что пятеро еще месяц тому назад сбежали, а остальные тринадцать как раз перед самым выступлением были посажены на гауптвахту за разбой. Вот, оказывается, какие там орлы! Но тогда, на третий день, я этому уже не удивлялся. Потому что был тогда готов и всех остальных за такой же разбой в тюрьму упечь. Пожизненно!

Одним словом, я быстро прозрел. А тогда, на плацу, я был как слепой котенок, ничего не видел. Мне даже было лестно, что такая туча бравых молодцов поступает в мое полное распоряжение. И их ротмистр, пан Драпчик, мне тогда тоже казался весьма надежным, строгим командиром. Он их выстроил в шеренгу по двое, приказал стоять по стойке смирно — и пошел вместе со своим поручиком, паном Хвысей, проверять порядок у них в ранцах. Находил непорядок — выбрасывал, топтал ногами. Не находил чего-нибудь — драл за усы. Мне это очень понравилось. Мне это и сейчас нравится, потому что я знаю: так уж человек устроен, что без должного порядка он дичает. Так что смотрел я на пана Драпчика — и сердце мое пело.

Но тут откуда ни возьмись явился Борискин наушник, доктор Сцяпан, влез мне под самое стремя и чуть слышно говорит:

— Пан судья, не будете ли вы столь любезны, дабы сойти с коня? На пару слов, не больше.

Я крякнул, но сошел. Великий князь покосился на нас, головой покачал, но тоже ничего не сказал. Мы со Сцяпаном отошли в сторонку…

И тут как он начал мне в душу гадить, гадить, гадить! Это я теперь уже понимаю, что он не гадил, а добра

желал, а тогда я до того разгневался, что стал уже тянуться к сабле…

Но тут, на Сцяпаново счастье, меня окликнули, я снова сел в седло, выехал вперед колонны, под хоругвь, Великий князь рукой махнул, бубнач ударил в бубен — и мы двинулись. Вы представляете?! Я на Громе, под хоругвью, за мной, тоже конно, паны Драпчик и Хвыся, а за ними, уже пешим ходом, восемьдесят два стрельца идут, грязь месят и орут свою строевую, любимую: «Дрын- цы-брынцы, гоп-ля-ля!». Солнце жарит, грязь, лужи, сугробы плывут. Ать-чмяк! Ать-чмяк! Бубнач гремит, стрельцы орут!

Народ на нас с обочин смотрит и молчит. Кое-кто даже плюется. Я тогда думал, что это они от зависти. Я, говорил уже, тогда еще мало чего понимал. Я тогда…

Да! В первый раз я почувствовал неладное, когда мы миновали городскую заставу — и там уже почти что сразу нам перебежал дорогу черный волк. Такой здоровый, просто страх! Ох, я тогда подумал, это волколак, это очень дурная примета, хоть ты разворачивайся и возвращайся. А пан Драпчик, тот, наоборот, как увидел волколака, так засмеялся и сказал:

— Га, враг бежит! О, доброе начало! Так, пан судья?

Я на это ему ничего не ответил, а только подумал: если одно и то же явление у одного человека вызывает тревогу, а у другого радость, к чему бы это, а?

Вот так я в первый раз насторожился. Во второй раз — и уже куда сильнее — я насторожился на нашем первом ночном привале.

Тут надо вам сказать, что привалы у нас тогда были особые. Дело в том, что для того, чтобы мы могли двигаться предельно быстро, мы шли без обоза. Вместо него Великий князь выдал нам грамоту, согласно которой на всем пути нашего следования местные жители были обязаны предоставлять нам кров и провиант. Однако Великий князь мог не утруждать своих писарчуков — головорезы пана Драпчика и без всяких грамот каждый раз селились где хотели и кормились, естественно, так же. Перепуганные поселяне безропотно сносили все их безобразия. А что! Сила солому ломит. Да и опять же человек — существо несовершенное, дикое и потому к дикости привыкает много легче, чем к порядку. Взять даже меня. Со временем я как-то незаметно для себя почти смирился со стрелецкой дикостью. Но на первом привале, еще непривычный, только завидев, как они самым наглым образом лезут в мирные подворья, режут свиней, давят кур, рвут несчастным хлопам бороды и лапают их жен… Ну, вы понимаете! Я тогда страшно разгневался и закричал, чтоб Драпчик немедленно урезонил своих не в меру распоясавшихся подчиненных. Но Драпчик, к тому времени уже изрядно пьяный, бесстыже развел руками и глубокомысленно, по его мнению, изрек:

— Ничего не поделаешь, пан судья. Таковы тяготы войны.

— Какой войны? — вскричал я.

— С Цмоком, — не моргнув глазом, ответил мне Драпчик. — Мои люди озверели потому, что каждый из них прекрасно понимает: он обречен. А вы о себе такого разве не чувствуете?

— Нет! — решительно ответил я.

— Плохо, очень плохо! — важно вымолвил вдрызг пьяный ротмистр и при этом еще горестно покачал головой. — Без чутья на войне делать нечего!

Я промолчал. А что я мог ему сказать, чтобы он понял? А что я мог сделать один против этой злобной и дикой оравы до зубов вооруженных военных преступников?!

Но, с другой стороны, попытался успокоить себя я, они ведь никого не убили и даже не покалечили. Ну, погуляли, как зачастую гуляют у нас в Зыбчицах в большие праздники. Подлый народ, чего и говорить!

Однако эти рассуждения меня ничуть не успокоили, я почти всю ночь не спал, слушал их дикие выкрики и напряженно думал, как бы это мне в дальнейшем избежать подобных потрясений. Долго думал. А потом, когда все вокруг уже затихло, придумал. Мне сразу стало легко — и я крепко соснул часок-другой. Потом проснулся, а было это еще за целый час до побудки…

Да, тут надо вам объяснить. Как ни странно, но побудки, утренние построения, дневные марши, караулы и прочие тяготы воинской службы рота всегда исполняла безукоризненно, строго соблюдая все параграфы Устава. С цепи они срывались только по приходу на очередное место ночлега. Вот такую своеобразную дисциплину поддерживал бравый ротмистр Драпчик.

Так вот, возвращаемся к прерванной мысли. Итак, рано утром, еще за целый час до побудки, я тайно от них всех вызвал к себе местного войта, отдал ему соответствующие распоряжения, после чего опять прилег соснуть — и спал до самого завтрака. Как добывался этот завтрак, я прекрасно слышал: шум по деревне стоял просто страшный.

Ну да и ладно! Вскоре после завтрака мы выступили в путь. Вначале все было хорошо, мы двигались без всяких осложнений. А потом, часа этак через два, как я того и ожидал, мы наткнулись на разобранные гати. Дороги дальше не было. Пан Драпчик совершенно верно определил, что уничтожили ее совсем недавно, может, даже только сегодня утром. На что я пожал плечами и сказал:

— А что здесь такого дивного? Война, пан ротмистр. Вот Цмоковы собаки и стараются.