Снег к добру - Галина Щербакова

– Позвольте мне самой знать, что мне делать,– строго сказала та, и Клюева поняла, что ничего не добьется, если будет настаивать. Девица из невозмутимых, у нее ничего не дрогнуло; позвольте, говорит, мне знать, и все! От этой не отвертишься, всегда возьмет свое.

Клюева стала рассказывать. Она начала издалека. С того, какой был в тот день гололед и как эти проклятые дворники посыпают солью только у себя под носом. А у них есть тротуарчик, который никто своим не признает, и он всегда непосыпанный, на нем она и загудела. И надо же, как неудачно. Ей бы падать лицом вперед, ну, расквасила бы себе нос, а она устоять хотела, зашаталась, а разве устоишь, когда лед как полированный. Ну и упала на бок, а ноги под себя, и кость – в бульон, она ведь высокая, тяжелая. Девица слушала ее не мигая, и Клюева стала понимать, что вся эта история про не посыпанный солью тротуар ей не интересна.

– Да я не про себя говорю! – закричала Клюева.– Ничего мне не надо. У меня все есть. Я про докторшу!

Но тут девицу словно ветром сдуло, выскочила из кресла и кинулась навстречу женщине с аэрофлотской синей сумкой через плечо. У женщины лицо было усталое, и улыбалась она через силу.

– Ася! – закричала девица.– Ася! Приехала!– Потом повернулась к Клюевой и говорит: – Вы меня извините? – Вежливо так говорит.– Простите великодушно – такая встреча!

– Извиню,– ответила Клюева.– Если недолго.

Оставшись одна, она постаралась сформулировать свое требование к газете коротко и убедительно. Потому что поняла – начала не с того; в конце концов, сколько людей ломает в Москве ноги, кому это интересно слушать? А вот чтоб врач молоко и мясо носил, а потом целый день барахло ее таскал на десятый этаж, это – поищите. Вернется эта невозмутимая девица, Клюева ее спросит: а вам такое когда-нибудь встречалось?

Ася села за свой стол и провела по нему ладонью. Пыль. Она сама всегда ее вытирала, знала, что технички тут недобросовестные. Машинально взяла листок, стала протирать стекло.

– Ну? – спросила она Калю.

– Крупеня требует, чтоб тебя восстановили. Вовочка против.

– Зачем меня вызвали?

– Это самодеятельность Коровы. Стихийный порыв.

– Что они говорят?

. – Считают, что ты ни при чем. А обсуждать всю эту историю без тебя не хотят.

– Я нужна, чтобы пообсуждать?

– Но ты-то зачем приехала?

Если бы можно было это сформулировать! С той самой минуты, как она не нашла в порту своих старичков соседей, Ася потеряла уверенность, что поступила правильно, уехав. Она тогда все возложила на случай. Отправься первым самолет в Москву, она бы сразу вернулась. Но первым улетал самолет домой. Он был самый первый из всех, поднявшихся после пурги. И эту случайность она восприняла как судьбу. Дальше все было уже хуже. Во-первых, Аркадий, вопреки всем своим домоседским убеждениям, сказал, что ее отъезд – просто побег. Что, независимо от приказа (как не стыдно испугаться бумажки!), она обязана была дождаться товарищей. Это, мол, элементарно. Потом начались звонки, которые делились на соболезнующие, злорадные и радостные. Она отдавала себе отчет, что здесь, на работе, уже сомкнулся строй, заполнилась брешь от ее отъезда. Кого-то повысили, кого-то передвинули. Теперь ей предстоит вламываться в тесное штатное расписание – ее возьмут, ее ценят, но для этого кого-то опять переведут, кого-то понизят. Ах, Ася, Ася, ну кто же думал, что ты вернешься?

А потом пришла телеграмма. Корова подписалась – Ченчикова. Это тоже кольнуло. Но ведь она сбежала, чего же она хочет от людей, которые ездили по ее же делу? Она показала телеграмму мужу.

– Ехать?

– Смотри сама…

– Смотрю, да не вижу… Странно это. Она же сама сбежала.

– Суетишься, Асек, суетишься,– сказал он.– Теперь-то уж все взвесь как следует, чтоб снова не пришлось бежать. Я-то из тех, кто упорствует в своих ошибках. Даже если б и уехал по глупости, не вернулся бы. Но ты – не во мне, а я – не в тебе.– Это было любимое выражение их дочери, когда она пыталась объяснить возникавшее непонимание между нею и родителями. «Вы не во мне» – и все! И нечего объяснять, все равно не поймут.

Тогда она позвонила Марише, Марише-провидице. Марише – доброй душе. И почувствовала: Мариша мямлит. И оттого, что все вокруг будто сговорились быть нерешительными, она снова решила все предоставить случаю. Если ее завтра же, не ущемляя никого, примут на работу – пусть все горит синим пламенем. Пусть бухгалтерия перешлет ей расчет, а Мариша вещи из гостиницы. Пусть простит ее гениальная женщина Анжелика Ченчикова, а Олегу и Тасе она напишет письмо. И все. Потому что до остальных ей, в сущности, дела нет.

Случай, случай… Конечно, ее возьмут на работу, что за вопрос, Ася, дорогая! Но надо переждать с недельку. Во-первых, Сиваков снова запил,– это после распоследнего предупреждения. Надо решать с ним вопрос, сколько можно оглядываться на его больную жену. Во-вторых, Лосев решил идти на пенсию, но попросил дать доработать до весны, пока не позовут к себе сад и огород. Пошли ему навстречу, он мужик хороший, может, действительно возле земли легче переживет разлуку с газетой? Так что, Асенька, видишь, как все хорошо складывается, останешься с нами. Мы тут меньше пижоны, а больше работники. Погоди чуток! И Ася купила билет. И снова – случай: всегда очередь, а тут – бери, пожалуйста. И солнце в небе яркое, громадное,– лети, Ася, спокойно. И она прилетела, даже на десять минут раньше, чем полагалось, и села на таком солнечном аэродроме, что сосульки вокруг плавились и сверкали, как

весной.

Клюева терпеливо ждала. Стоит тебе сломать ногу – и торопиться станет некуда; стоит сломать руку – и выяснится, что половину дел можно вообще не делать. Вообще жизнь редакции настроила ее на философский лад. Бегает, суетится модная, бледная молодежь. И все – с руками, с ногами, с головами, наверное, даже с высшим образованием. Шасть – в одну сторону, шасть – в другую, и все одни и те же, одни и те же. Или уж очень похожие? Клюевой хотелось остановить их и рассказать про то, что ежели у человека сломана нога и бежать нечем, то оказывается, что и бежать-то незачем, и это надо бы всякому человеку знать…

Но потом ей надоело ждать, и она, впрягшись в костыли, пошла по коридору. Куда убежала длинноволосая, она не знала, искать ее по комнатам не считала нужным, и Клюева пошла по единственному известному ей в этом здании маршруту – к кабинету главного редактора. В предбанничке никого не было; обитая темно-вишневым дерматином дверь была полуоткрыта и уже не пугала этим, а приглашала. И Клюева вошла.

Царев размашисто ходил по кабинету. Дверь он приоткрыл, чтобы устроить сквозняк,– только что у него побывали рабочие с далекой стройки и накурили. Их сейчас увел фотокор, делать портреты на первую полосу; парни, как на подбор, красавцы, герои, но, увы… Подставочку со словами «Здесь не курят» он водрузил на два тома словаря синонимов, чтоб было лучше видно, и – не подействовало. Один из них даже пальцем поскреб по букве «Я» на табличке, потом достал пачку сигарет и с треском ее распечатал. Теперь проветривай.

Клюевские костыли мягко воткнулись в ковер.

– Жду, жду,– сказала она.– Это что, у вас так полагается? Бросать разговор, не дослушав?

Царев с силой надавил пуговичку звонка, укрепленную на нижней стороне стола. И оттого, что – с силой, пуговичка ушла в глубину, и в комнате секретаря туго повис пронзительный звук. Неловко было становиться на колени и выковыривать провалившуюся пуговичку при этой нелепой женщине, а на звонок никто не шел. В буфете давали коробочки с клюквой в сахарной пудре, а у секретарши тяжело болела дочь. Клюква в пудре было единственное лакомство, которое она ела охотно. И сейчас мог начаться пожар, землетрясение, могла начаться война, могли прилететь марсиане, юпитериане, венериане, могли вывесить приказ о повышении зарплаты секретарям впятеро – она бы все равно из очереди не вышла. Она сжимала в кулаке деньги на десять коробок клюквы и молила бога, чтобы они ей достались. Она напирала грудью на впереди стоящих, и сердце у нее билось гораздо сильнее, чем на первом свидании только бы достались ей эти десять коробок, только бы достались!

– Я пришла рассказать,– громко сказала Клюева, стараясь перекричать звонок,– о своем докторе. Она комсомолка и очень хороший человек. О ней надо написать в вашу газету.

Царев вынул из стаканчика карандаш и приготовился писать на листке.

– Фамилия? Имя? Место работы?

– Мое? – удивилась Клюева.

– Нет,– раздраженно ответил Вовочка.– Вашего доктора. И ваше тоже.– И он записал и пообещал, что поручит все выяснить…

– А чего тут выяснять? – возмутилась Клюева.– Таких врачей больше нету. По крайности – я не видела. Я и отца с матерью схоронила, и мужа, и сын у меня в больнице. И сама я – как видите.

Царев кивнул и сказал, что все будет в порядке. Потом он все-таки встал на колени и скрепкой вытащил запавшую кнопку. И сразу стало тихо и хорошо. Они засмеялись.