Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Характерно, что конвой, как правило, на стороне бьющих — то ли это доставляет им удовольствие, то ли они считают, что нужно уважать коллектив. В происходящую расправу они не вмешиваются административно, однако не мешают озверевшим людям избивать человека, и даже больше того, наблюдая эту неприглядную картину, частенько бросают реплики, далеко не утешительные для избиваемого.
— Бейте его, бейте! Пусть не забывает, где он! Это не у мамы на печке!
По пути в лагерь колонна молчалива, дразнить конвой никто не пытается. Все стремятся скорее в зону. Там их ждёт баланда, каша, там ещё остался кусок хлеба от завтрака, там ждёт тепло барака. А может быть, пришло письмо, посылка или ответ на жалобу.
У вахты опять беда:
— Расстегните бушлаты и телогрейки! Рукавицы держать в правой руке!
И… опять начинается обыск.
— Да ведь искали же полчаса тому назад! Уже ведь раздевали чуть не догола! Давай начальника режима! Пропускай же, мать-перемать!..
Всё бесполезно. Сколько ни кричи — толку мало, всё равно искать будут, даже делаешь для себя хуже, зля надзирателя.
Самый тщательный обыск произведён, несмотря на протесты, истошные крики, ругань. Шестёрка за шестёркой проходят через ворота. Мыться будем потом, а сейчас — прямо в столовую. В столовой — длинные столы, по обе стороны от них — такие же длинные деревянные скамьи (почему-то всегда неустойчивые). Дежурный по бригаде уже у окна раздачи. Члены бригады рыщут в полутьме столовой в поисках подносов (фанерные щитки, окантованные для жёсткости по краям брусочками).
Шум, гам, толкотня, ругань. Непрерывно открываются входные двери, впуская с улицы потоки холодного воздуха. Потолок, как в бане, покрыт капельками воды, падающими на столы, в миски с супом, за шиворот. Под ногами мокрые и грязные опилки.
Часть бригадников уже заняла места у стола. В раздаточное окно выбрасываются тридцать пять алюминиевых мисок, заполненных мутной бурдой, вслед за ними из другого окна летят одна за другой миски с. овсяной полужидкой кашей — опять размазня!
Ложка у каждого в кармане или за голенищем кирзового сапога. Всё же, хоть и редко, но встречаются заключённые в сапогах — это счастливцы!
Быстро уничтожается и первое и второе. Пустые миски вырываются из рук — это следующая бригада, немного запоздавшая, добывает себе посуду.
Крик и шум не утихают. Кто-то, ещё до нашего прихода, опрокинул поднос с мисками, и пол стал скользким и вонючим от пролитой баланды.
Балансируя, как хорошие циркачи-эквилибристы, подняв высоко над головой подносы с пирамидами мисок в три этажа, двигаются в разных направлениях дежурные бригад. Вдруг толчок, поднос пошатнулся, несколько мисок срываются с него, часть из них со звоном падает на пол, расплёскивая вокруг себя содержимое, другая часть попадает на головы и спины сидящих за столами. Ту же появляются «доходяги», с остервенением вырывая друг у друга миски, в которых осталось на дне несколько ложек лагерного «эликсира жизни».
Из столовой поодиночке уйти нельзя. В барак нужно возвращаться всей бригадой — с копом, да ещё требуют и строем. Пойманный в одиночку отправляется в карцер, а там доказывай — куда и зачем ты шёл один. Ввалились в барак. С боем берутся умывальники. Часть людей быстро снимают одежду и забираются на свои нары, другая, небольшая часть — лезет на нары в одежде. Эти люди обречены на жалкое существование в лагере. Сегодня они не умываются, завтра у них появляется нежелание выхода на работу, они начинают прятаться от развода, непременно попадают в карцер, а пройдёт ещё немного времени — и они станут болеть от недоедания, крепко встанут в ряды «доходяг», а следующий этап — это путь в «деревянный ящик». Это люди, потерявшие волю к борьбе за жизнь, люди, которых уже надломила горькая действительность, люди, которые будут завтра сломлены навсегда.
Жалко ли их? Да, жалко; им помогают, кто чем может, но одна помощь, без желания сопротивляться, бороться за жизнь, даже если бы она, эта помощь, была и большой — не может компенсировать утерянного, и в ряде случаев лишь удлиняет начавшуюся агонию.
Было бы неправильно утверждать, что все «доходяги» кончали одинаково. Некоторые выкарабкивались, побеждали апатию, становились в ряды «работяг», боролись вместе с ними со всеми невзгодами лагерной жизни.
…Постепенно смолкает шум и галдёж. Часть уже дремлет, иные пишут письма, кто-то чинит рукавицы или изорванный бушлат. Одиночки стоят на коленях (на своих нарах) лицом к стене и жарко молятся. О чём, кому и зачем — неизвестно. В большинстве — это ханжи и «артисты». Это те, которые назавтра заявляют, что они не пойдут на работу, мол, религия запрещает им работать в субботу. Это те, кто послезавтра не захотят идти в баню (тоже религия не позволяет) и их силой будут вести туда или даже нести (доходило и до этого). А в бане вынудят насильно их раздевать и мыть. Во всех этих случаях сопротивление «насилию» не носило активного характера.
Доставалось им и от надзора, и от нас самих. Все мы видели неискренность разыгрываемой ими комедии, а потому довольно активно подавляли эти проявления. Никому не хотелось обрабатывать его, ни у кого не было желания кормить вшей, разводимых ими. Молись сколько влезет и кому угодно, но не смей за счёт своих «братьев» (так они называли нас) лезть в рай.
Барак почти утих. Время близится к десяти часам вечера. И вдруг… тишину разрывает надтреснутый заунывный звон. Это сигнал на вечернюю поверку.
— Хоть бы поверка сегодня была в бараке! Тут только перейти из одной половины в другую, можно даже босиком! А что если опять на улице?!
Нам не повезло. Проверка объявлена на улице, против своего барака. Тут уж надо одеваться. А одежда уже сдана в сушилку, что же делать?
В каких-то цельнолитых галошах, деревянных колодках, обёрнутые одеялами, какими-то мешками и тряпьём, люди нехотя выползают из барака и строятся в две шеренги.
Считает надзиратель, присутствует комендант или нарядчик. Посчитали. Все опять в барак. Ожидаем отбоя. Но общий счёт не сошёлся. Опять на улицу, опять счёт побарачно. Затем подведение итогов на вахте. И опять не сходи
