Антихрист - Ренан Эрнест Жозеф

В течение трех первых веков общий смысл книги сохранялся, по крайней мере, для некоторых начитанных людей. Автор сивиллиной поэмы, относящейся приблизительно к 80 году, если сам не читал пророчества с острова Патмос, то слыхал о нем. Он живет в мире совершенно таких же идей. Он знает значение шестой чаши. Для него Нерон является Анти-Мессией; чудовище бежало за реку Евфрат; оно вернется с тысячами воинов. Автор Апокалипсиса Ездры (произведение, которое определенно относится к 96,97 или 98 году) заметно копирует Апокалипсис Иоанна, прибегает к его символике, к его определениям, пользуется его языком. То же можно сказать о Вознесении Исайи (произведение II века), где Нерон, воплощение Велиала, играет роль, доказывающую, что автор имел понятие о числе зверином. Авторы сивиллиных поэм эпохи Антонинов равным образом вникают в загадки произведения Апостола, заимствуют из него утопии, и даже в том числе относящуюся к возвращению Нерона, решительно уже обветшавшую к тому времени. Св. Иустин, Мелитон, по-видимому, были почти вполне ознакомлены с этой книгой. То же можно сказать о Коммодиане, который (около 250 года) примешивает к своему толкованию элементы иного происхождения, но который ни на минуту не сомневается в том, что Нерон-Антихрист должен восстать из ада, чтобы вступить в последний бой с христианством, и который понимает разрушение Рима — Вавилона совершенно так же, как его понимали за двести лет до него. Наконец, Викторин из Петтау (умер в 303 году) комментирует Апокалипсис с довольно верным пониманием. Он прекрасно знает, что воскресший Нерон есть истинный Антихрист. Что касается числа звериного, то оно было, вероятно, забыто до конца II века. Ириней (около 190 года) грубо заблуждается по этому поводу, как и по многим другим пунктам первостепенной важности, и вместе с ним открывается серия химерических комментариев и произвольного символизма. Некоторые мелкие частности, как, например, значение Лжепророка и Армагеддона очень скоро были забыты.

После примирения между государством и Церковью, в IV веке, значение Апокалипсиса было сильно поколеблено. Греческие и латинские ученые, уже не отделявшие судьбы христианства от судьбы империи, не могли признать боговдохновленной столь мятежную книгу, в основе которой лежит ненависть к Риму и предсказание конца его царства. Почти вся просвещенная часть Церкви Востока, получившая воспитание в эллинском духе, питает отвращение к сочинениям тысячелетников и иудео-христиан и объявляет Апокалипсис апокрифической книгой. Но книга эта уже заняла в Новом Завете, греческом и латинском, столь сильную позицию, что ее невозможно было из него изгнать. Для того, чтобы освободиться от затруднений, которые она вызывала, пришлось прибегнуть к экзегетическим уловкам. Однако очевидность была подавляющая. Латинцы, менее восстановленные против учения тысячелетников, нежели греки, продолжали отождествлять Антихриста с Нероном. До времени Карла Великого в этом отношении руководствовались некоторого рода преданием. Св. Беат из Лиебаны, комментировавший Апокалипсис в 786 году, утверждает, правда, допуская в этом отношении много непоследовательностей, что Зверь, о котором говорится в главах XIII и XVII и который должен, вновь появиться во главе десяти царей с тем, чтобы уничтожить город Рим, есть Нерон-Антихрист. И даже у него есть один такой момент, где он всего в двух шагах от принципа, который в XIX веке привел критиков к истинному вычислению императоров и к определению времени сочинения этой книги.

Но лишь в XII веке, когда средневековое богословие углубилось в схоластический рационализм, очень мало считавшийся с преданиями св. Отцов, смысл видения Иоанна оказался совершенно скомпрометированным. Иоаким Флор может считаться первым, который смело перенес Апокалипсис в область беспредельной фантазии и старался открыть тайну всей будущности человечества в причудливых образах злободневного произведения, которое само ограничивает свой горизонт тремя с половиной годами.

Химерические комментарии, к которым привела эта ложная идея, дискредитировали эту книгу совершенно незаслуженно. Благодаря более здравой экзегетике, в наши дни Апокалипсис снова занял то высокое место, которое ему принадлежит в Священном Писании. Апокалипсис в известном смысле есть печать пророчества, последнее слово Израиля. Раскройте древних пророков, например, Иоиля, на описании «дня Иеговы», т. е. о той великой сессии, которую время от времени открывает верховный Судия дел человеческих для восстановления порядка, беспрестанно нарушаемого людьми, и вы найдете здесь зародыш видения на Патмосе. Каждая революция, каждая историческая конвульсия приобретала в воображении еврея, упрямо отрицающего бессмертие души и добивающегося установления на земле царства справедливости, значение провиденциального удара, прелюдии еще более торжественного и более окончательного суда. При каждом таком событии выступал пророк, восклицавший: «Трубите трубою на Сионе… ибо наступает день Господень; ибо он близок…» Апокалипсис представляет собой продолжение и венец этой странной литературы, составляющей славу исключительно Израиля. Автор его — последний великий пророк; он стоит ниже своих предшественников лишь настолько, насколько он им подражает; но это та же душа, тот же дух. Апокалипсис является почти единственным примером гениальной подделки, оригинальной компиляции. Если исключить два или три вымысла, принадлежащих самому автору и отличающихся чудной красотой, то весь ансамбль поэмы состоит из штрихов, заимствованных в предшествующей пророческой и апокалиптической литературе, особенно у Иезекииля, у автора книги Даниила, у двух Исаий. Христианский Пророк — истинный питомец этих людей; он знает их произведения наизусть, он берет из них их последние выводы. Он родной брат, только отличающийся меньшей ясностью и гармоничностью, удивительного поэта времен вавилонского пленения, второго Исайи, светлая душа которого проникнута за 600 лет вперед всей благодатью, всем благоуханием будущего.

Подобно всем народам, обладающим блестящим литературным прошлым, Израиль жил образами, освященными его древними, его восхитительной литературой. Его писатели творили почти только обрывками древних текстов; в частности, христианская поэзия не ведала иного литературного приема. Но когда чувство искренне, форма, в которую оно выливается, даже при всей ее искусственности приобретает красоту. «Слова верующего» являются по отношению к Апокалипсису тем же, чем был Апокалипсис по отношению к древним пророкам, и между тем «Слова верующего» представляют собой книгу действительно сильную; ее нельзя перечитывать без глубокого волнения.

Догматы той эпохи, как и ее стиль, отличались некоторой искусственностью, но они отвечали глубокому чувству. Весь прием богословской разработки заключался в смелом перетолковывании, при помощи которого каждая фраза древних произведений, заподозренная в том, что она имеет отдаленное отношение к туманному идеалу, прилагалась к царству Мессии и к Иисусу. Так как экзегетика, лежавшая в основе этих мессианских комбинаций, была весьма посредственной, то странные творения, о которых мы говорим, нередко вызывали крупные противоречия. Это в особенности заметно в местах Апокалипсиса, относящихся к Гоге и Магоге, если их сравнить с параллельными главами Иезекииля. По Иезекиилю, Гог, царь земли Магог, придет «после многих дней», когда народ Израильский возвратится из плена и снова водворится в Палестине, и начнет против него истребительную войну. Уже в эпоху перевода Библии греческими толкователями и в эпоху сочинения книги Даниила выражение, означавшее на классическом еврейском языке просто неопределенное будущее, превратилось в «последние дни» и относилось ко временам Мессии. Таким образом, автор Апокалипсиса вынужден относить XXXVIII и XXXIX главы Иезекииля к мессианским временам и смотреть на Гогу и Магогу как на представителей мира варваров и язычников, который переживет падение Рима и будет существовать одновременно с тысячелетним царством Христа и его святых.

Этот способ творчества, если можно так выразиться, чисто внешним путем, этот способ, при помощи подобранной экзегетики, комбинировать фразы, подхваченные в разных местах, и созидать посредством такой произвольной игры слов новую теологию, в Апокалипсисе встречается во всем, что касается тайны кончины мира. В этом отношении теория Апокалипсиса существенно отличается от той теории, которую мы находим у Св. Павла, и от той, которая в синоптических Евангелиях влагается в уста Иисуса. Правда, Св. Павел иногда как будто верит в царство Иисуса, которое будет иметь место во времена, предшествующие кончине мира; но он никогда не говорит об этом с такой определенностью, как автор Апокалипсиса. В самом деле, по Апокалипсису будущее царство Иисуса уже весьма близко; оно должно наступить вскоре после разрушения Римской империи. При этом первом воскресении оживут одни мученики; остальные умершие еще не воскреснут в это время. Такие странности являлись результатом запоздалого и бессвязного образования у Израиля идей о будущей жизни. Можно сказать, что евреи пришли к догмату о бессмертии души только в силу необходимости такого догмата для того, чтобы мученичество имело свой смысл. Во второй книге Маккавейской семь юных мучеников и их мать сильны идеей, что все они воскреснут, тогда как Антиох не воскреснет. По поводу этих легендарных героев в еврейской литературе и встречаются первые ясные утверждения вечной жизни и, в частности, высказывается прекрасная мысль, что «те, кто умирает за Бога, продолжают жить в Боге». Замечается даже некоторая тенденция создать для них некоторого рода специальную загробную жизнь и отвести им место у престола Божия «с настоящего времени», не ожидая общего воскресения. Тацит со своей стороны замечает, что евреи приписывают бессмертие только душам тех, кто погиб в битвах или в мучениях.