Горислава - Вениамин Колыхалов

В тайге, на лугах, у реки притуплялось чувство одиночества. Хотелось продления лета, тепла. Долгая зима мертвила все. С годами тяжелее переносился ее гнет. Матрена Олеговна нетерпеливо ждала прихода весны. Напитанное сочной синевой мартовское небо, призывно-заливистый свист синиц, подтайка сугробов на косогорье, оплавленные следы зайцев за городьбой, броский цвет оживающего в сокоброд краснопрутника — все стало примечаться, тревожить той особенной щемящей тревогой, которая возгорается к закатным годам бытия. Заново рожденная с весной земля скоро начнет извечный обряд обновления. Изнуренное за жизнь сердце, включенное еще в чреве матери, достучит до последнего часа, и самая бурная весна не вдохнет в него воскресающую силу.

Она не верила в загробную жизнь. Придет глухая загробная смерть. Остаток времени между вот этим живым и последним мигом будет подобен щепотке песка, истекающего из верхнего сосуда песочных часов на холмик нижнего. На кладбище тоже поднимется холмик.

Иногда воображение четко прорисовывало картину ее похорон. Гроб на табуретках… поднимут… вынесут… опустят в землю… В деревне нет вопленицы кроме меня, никто не отрыдает по умершей страстью истой плакальщицы.

Весна помогала прятать печальные мысли. В судьбе не насчитывалось ни дня позора. Жизненный путь собиралась свершить без покаяния. Жила в ладу с людьми и совестью.

Подняла на ноги апостолов. Отдала колхозу почти даровую энергию мышц. Не бросила мужа-сожителя. Деньги, барахло не копила. Жила впроголодь — не ныла. Сытость не затянула душу жирком. Приходи, смерть, с косой — чиркай: не боюсь. Столько накосила сена, столько прогнала прокосов, что тебе доверяю последний взмах…

Бодрилась на завалинке Матрена Олеговна, хорошо сознавая, что плотно спрессованные годы жизни стали стократ дороже и значимее. Сверкающая солнечными гранями природа конца мая призывала к радости, празднику сердца. Вот оно — светило. Вот он — лес, рожденный при его живом участии. Вот она — большая вода новой весны.

Подсел Крисанф, боязливо положил руку на плечо. Жена не сбросила, даже погладила волосатую пятерню. Мужу хотелось замурлыкать от приятного чувства, от редкой ласки лично-собственной Мотри. Он-то прекрасно знал, что был для нее чужаком, что только огромный запас долготерпения этой женщины соединяет их вместе.

Уходящее на покой солнце успело расплавить далекий вершинник леса, образовав полукруглый золотой пролом. Дворовый пес уткнулся мокрым носом в колени хозяйки, блаженствовал в переливчатых лучах.

От мужа пахло вином и луком. Жена давно устала зубатиться с ним, сидела отрешенная, тихая, полуусыпленная закатным светом.

— Я передумал…

Ни слова от жены.

— …Передумал, говорю я. Детям триста рублей приготовил. Пусть катятся по Чуйскому тракту.

— Сердце не разорвется? Ведь триста целковых… рубль к рублю подгонял.

— Катись они, энти деньги! На засолку не годятся. На ломоть не намажешь. Пусть шикуют апостолы. После кончины нас добрым словом вспомнят, за могилками будут ухаживать.

— Хорошо бы.

Вспомнила о непорочно зачатых близнецах, задумалась о их доле. Они пойдут по дороге жизни дальше. Не оборвется родовая нить, потянется в глубь будущего времени. Что теперь для сыновей Дектяревка? Разрушенное гнездовье. Не вернутся сюда для продления дыхания полей, исполнения исконных крестьянских дел.

Переселенческая принудиловка у многих породила озлобление, недоверие. Плодливая, указующая казенщина поливалась заглазно заклятыми словечками. Круто обошлись безжалостные самоуправцы с народом: его прогнали через новый строй под дулами, расчетливо выбивая трудолюбивых, талантливых, непокорных.

Кабинетные мудрецы и мудрицы рассчитывали слиянием малых сельбищ вдохнуть жизнь во всякие центральные усадьбы. Стекалась по разбитым дорогам такая же разбитая техника. В убогие скотные дворы сгонялись малоудойные коровы. И летели, летели в деревню круглосезонные бумаги-депеши. Пехом и на попутках добирались различные толкачи. Скрипели перья. Брякали клавиши пишущих машинок: трудились исполнительные сводкописцы. По полям, лугам, зернотокам шныряли всякие приглядчики, номенклатурные гонцы, торопыги сева, сенокоса, жатвы. С их подхлестом и окриком работал крестьянский люд, мечтая о золотой поре, когда бы раз и навсегда исчезли все понукальщики.

Не мужики порушили узы дружбы с землей-кормилицей. Их вековые устои сотрясали глубоко продуманными расчетами и злонамеренностью. Растерзанная деревня лишалась животворных крестьянских сил.

Отошло в небытие и это время…

Уходя за витаминной колбой — диким луком — на старые выруба, Матрена Олеговна видела оживленный сосновый молодняк, вспоминала тягостный зимний лесоповал. Пилила, ворочала бревна — откуда силы брались? Теперь посидит на стульчике, подоит корову — немеет поясница. Подолгу растирает ее тройным одеколоном, парит в бане простуженное тело — проку мало.

В лесном уединении давала волю слезам. Отлитые в глубине души, они недолго искали выхода. Это был успокоительный, безмолвный плач по самой себе, по ненайденной любви и отмершим годам. К ней ластился ветер. Понимающий лес торопился прошелестеть ветвями, подтвердить истину об исцеляющей силе природы. Срывая плоские стебли дикого лука, сборщица вскоре освещала мрак мыслей улыбкой. Кивала солнышку, задерживалась взором на куполах кедров. Лес помогал погасить слезную печаль. Подсвистывала синицам, бурундукам. Наблюдала за суетливыми, короткохвостыми поползнями. Навевая дрему, шумел бор. Он казался одинехонек на всем белом свете и не отпускал от себя ни на шаг навечно принадлежащее ему солнце.

До прошлого года у Крисанфа имелась дюралевая лодка с подвесным мотором. «Ветерок» утопили. Днище дюральки просекли пожарным топором, снятым с магазинной доски. Красный, зазубренный инструмент воткнули в песок. На топорище болталась береста со словами «попомни, гад!». Возместив убытки по страховке, Игольчиков не заводил новую лодку. На рыбалку, охоту редко выезжал, боясь появляться далеко от деревни. В милицию не обращался, хотя там были знакомцы. Боялся: начни волокиту с украденным ружьем, исчезнувшим мотором, порубленной лодкой — вскроется далекое сфабрикованное дело. Зря, что ли, приезжал напуганный Илья Абрамыч. Тоже, поди, играет очко, лишают покоя старые несмываемые грехи.

Сыновья смолокура Гришаева не думали уезжать из Дектяревки. Наоборот — рубили новую избу, распахивали часть оставленного соседнего огорода, посадили картошку. Они ездили в областной центр, доискивались правды. Им сказали: дел о реабилитации рассматривается много, ждите своей очереди. Не терпелось узнать: по чьему наущению они лишились отца.

По-прежнему Крисанф царапал левой рукой анонимки под копирку, рассылал по газетам, в райком, в сельсовет: «Братаны — сыны врага народа смолокура Гришаева имеют лишние сотки огорода… свалили на избу и не заплатили за сосны… ти-ра-ризуют честных жителей деревни».

Не спешили теперь в забытую Дектяревку проверяющие. Обвиняя в лени местные власти, старик все же надеялся, что его писанину возьмут на учет, нагрянет когда-нибудь комиссия с проверкой. Не ехали.

Избу, выровненную кирпичными тумбами, опять повело в сторону закустаренной согры. Угол просел. В стенах бетонного убежища наметились трещины. Зимой мерзлота земли держала бункер в оцепенении. Весной и летом грунтовые воды, подтайка пошевеливали махину, осаживали. Росла щель между полом избы и верхом подземного сооружения. Иногда в присутствии подвыпившего отсидника бесстрашные крысы прытким скоком проносились мимо топчана, устремляясь вглубь бетонной галереи. Крисанф не упускал случая запустить в них тапочкой, огрызком огурца, даже стаканом.

Неторопливо текла к Оби сплавная река. Неторопко текла река дней, не принося покоя старому грешнику.

За пробным облетом робкого снега не замедляла явиться зима. По утрам немногие трубы Дектяревки нехотя выпускали квелые дымы. Кругом царило белое омертвление. Сугробы лежали вровень с городьбой. Рано темнело. Рано начинали кочевать беззащитные звезды.

По долгим сатанинским зимам на Крисанфа наваливалась чугунная тоска. Без вразумляющей Библии давно уяснил быль о вечной суете сует. К чему отупляющая колготня жизни?! Родился, вырос, бился за хлеб насущный, получил незавидную пенсию. Жди, когда в знаменатель судьбы прикочует смерть, подведет жирную черту под твоим существованием. Это же удел червя в навозной куче. Возвращаясь к прошлому, Игольчиков искал ту раздорожицу, откуда был сделан ложный путь. Никак не хотел соглашаться, что подписанное клеветническое заявление на смолокура — жестокий приговор самому себе.

Он чувствовал себя в положении волка, обложенного красными флажками. Неужели все расчеты жизнь производит на пороге смерти? Если бы случайно изъять из головы часть мозга, отвечающего за покой души. Старик прибегал к самозащите, сделав подданным белого демона — самогонку. Винокур гнал ее редко, но в большом количестве. Обычно дожидался ветра, дующего на безлюдные болота: пусть крепкий дух барды разлетается по белым просторам, дурманит зайцев и лисиц.