Эвакуатор - Дмитрий Быков

Ну вот. Так и тут. Только вы сами сделали все возможное, чтобы это зло победило, — помнишь, как Шамиль писал еще в первом письме? «Вы, русские, сами сделаете все, чтобы победили воины Аллаха». А мы просто сбежали, потому что за долгие годы райской жизни утратили навык сопротивления — и тогда они обратили против нас наше оружие, взорвали наши дома и выгнали нас с планеты. И мы, вечные странники, улетели туда, где нас не смогут достать. Это, кстати, причина того, что никто не отвечает на сигналы. Наши улетели далеко, очень далеко, и никто не знает, куда. Вокруг полно обитаемых планет, пойди выбери. Но они никогда теперь не ответят на зов, чтобы их не запеленговали. Зло найдет их, конечно, и там, — но к тому времени у нас уже будет разработан план эвакуации. Знаешь, ведь в каждой гостинице, в каждой школе прежде всего вешают план эвакуации. Это мы придумали.

Вспомни фильм «Звонок».

Отлично помню, я всегда любила ужастики.

Но согласись, что это необычный ужастик. Обрати внимание, что у японского были объяснения, сиквелы, приквелы — а в американской версии Гора Вербински нет ни развязки, ни внятного разъяснения. Потому что девочка эта — Самара, Самара-городок, успокой ты меня, — в американской версии взялась ниоткуда и творит зло нипочему. Так что Вербински все правильно понял, он все-таки мастер, а не просто ремесленник. Это примета времени — зло без причины, наделенное чудовищной, бесцельной силой. Радикальный ислам тут вообще ни при чем, он тоже станет жертвой, только чуть позже. Я же говорю — первые и вторые уравнялись и взаимно уничтожились, пришли третьи, не желающие ничего присваивать. Ты же не отбираешь соломинку, если давишь двух муравьев? Они и не враги тебе, в сущности. Тебе просто нравится давить. Вот это и вырвалось, и поэтому ты не спишь.

Еще мне холодно.

Неправда, у нас тепло. У нас гораздо теплее, чем у вас.

И что это зло будет делать дальше?

Пока не знаю. Наверное, появится какая-то четвертая сила, которая его уравновесит, низведет или поднимет до себя, взаимно уничтожит… а победит, как всегда, пятая. И так до бесконечности. Только зло все злее, и культурка, которую оно успевает выстроить в старости, все беспомощнее. Посмотри, каким умирал серебряный век — и какой гибнет ваша красная империя. Эмигранты грустили по России Блока, а ваши будут вспоминать «Кавказскую пленницу». И уверяю тебя, наша новая цивилизация тоже будет хуже. Там, на этой планетке, куда они улетели. Всякий раз, когда начинаешь с нуля, что-то уходит. По-настоящему прекрасное можно создать, только когда детски веришь, что оно не будет разрушено. А если не верить — зачем и трудиться? Все равно какую-то часть души будешь экономить. Вот и наши, наверное, были настоящими титанами только до первой эвакуации, а потом все искусство было уже так себе.

А что, была первая эвакуация?

Ну конечно. Мы же теперь это обосновали. Всю жизнь бегаем от абсолютного зла, каждый раз начинаем с нуля. Если бы не эти бегства, кто бы придумал профессию эвакуатора? Согласись, ее могла создать только цивилизация, которая много эвакуировалась.

Да, логично. Но скажи — не опасна ли для нас, землян, эта ваша цивилизация абсолютного зла, преследующая вас повсюду?

О, ничуть не опасна. Не опасней, чем слон для муравья: если и наступит, то по чистой случайности. Наше абсолютное зло — это не ваш уровень. Ваш уровень — чеченцы, извини, пожалуйста, за высокомерие. Ваш уровень — это Майнат. А у нас такие Майнат… что лучше тебе не думать об этом, если честно.

Подожди, подожди. Но, значит, ваши улетели безвозвратно и навсегда? И догнать их мы никогда не сможем, даже если дядя Боря починит копулятор?

Да, конечно. Кто не успел, тот опоздал.

Но вообще-то, знаешь… На Альфе вполне можно жить. Починим водопровод, расчистим руины, восстановим зеркальные стены. Выучимся играть в тургынгун. Дети вырастут. Подростки размножатся. Любовь Сергеевна посматривает на американца, у летчика нежные чувства к американке, дядя Боря любит чеченку: пока — как дочь, там посмотрим. Да и у нашего мужа что-то такое с рыженькой Стоун, усыновленной из России и почти забывшей русский язык, но ничего, вспомнит. Всем хорошо.

Все уладилось, осела пыль, иссяк дым, горький запах руин и пожарищ сменился весенним запахом пробуждающейся земли, — стала видна невинная синева вод и кроткая зелень лесов, мягкие контуры холмов и гибкие петли рек, вся тихая прелесть планеты, выбранной для жизни теми, кто презирал драку и умел только убегать. Мягкость эта волшебно подействовала на ожесточенные земные сердца, и всем нашлось наконец место в общем деле — всем, кроме Игоря и Катьки, которые только и были среди всей этой идиллии по-настоящему несчастны.

Причина была, конечно, не в той вполне объяснимой неловкости, с которой им помог справиться наш бывший теперь уже муж: Сереженька, найдя себя и пользуясь в коммуне заслуженным авторитетом, имел теперь в жизни другую опору, кроме Катьки, и сам сказал на исходе второго дня: ребята, я же все вижу, не стесняйтесь. Я и в лейке все слышал, ты же знаешь, Кать, у меня бессонница. Чего там, я давно тебе в тягость, ты лучше меня и умней, живи, как знаешь, — а я попробую тебе не мешать. И с Подушей видься сколько хочешь, это на Земле все было проблемой, а здесь — занимайте любую квартиру и живите, сколько влезет. Кстати, у Игоря наверняка квартира цела («Не цела», — буркнул Игорь). Ну, найдете, в общем. И вы не думайте, пожалуйста, что я в обиде. Я, Кать, давно тебе хотел сказать, на Земле еще… что, в общем, наверное, мы ошиблись оба. Ничего, поправить не поздно. А Подуше когда-нибудь потом вместе объясним.

Теперь они, не скрываясь особенно, жили в одном из коттеджей на окраине столицы, и наш бывший муж даже зашел к нам починить стену, причем вел себя вполне прилично, великодушно, а Игорь как раз нервничал и не мог, против обыкновения, сладить с проводкой. Беда была в том, что все на них косились, за общими трапезами они никак не могли попасть в тон коллективного разговора, на совместных работах вечно оказывались в паре (таскали носилки, пилили дрова), а с другими никак не могли поладить. Ни полковник, ни Лынгун не заходили к ним в гости — иногда только забредала Майнат, отрывисто рассказывала, как заложила отличную бомбу в подвал тридцатиэтажки, только пыль столбом; особенно ей было интересно, возьмет ли ее Аллах в рай или не зачтет всех нынешних взрывов, поскольку бегство с поля боя способно перевесить множество заслуг и добродетелей. Игорь говорил, что она уже в раю, какого ей еще рая — взрывчатки море, взрывай не хочу…

Тетка-портниха Колпашева, кстати, тоже оказалась не так страшна, как ее малевала брянская племянница. Конечно, брать ее в рай стоило исключительно по протекции, потому что она была прежде всего непроходимой дурой, начисто лишенной той убийственной интуиции, которая делала Таню исчадием ада; при этом она была в самом деле визглива и базарна, так что выносить ее близость даже и Тане было, должно быть, нелегко, — но и самая базарная визгливость, и самая отчаянная пошлость, бытующая в кругах, где ходят к своим портнихам, влюбляются в своих гинекологов и читают Иоанну Хмелевскую, все-таки далеко не так ужасна, как изощренное самоцельное мучительство. Колпашева, к счастью, нашла себе другую жертву — она упорно и тайно ненавидела Пола и Стефани, которые, как ей казалось, привезли на Альфу чуждые ценности и теперь всюду утесняли русских. Катька думала об этой ее маниакальной сосредоточенности со стыдным облегчением, и еще непонятно, что было бы хуже: самозабвенная тяга портнихи Колпашевой к ценностям свободного западного мира — или патриотическая ненависть к нему. Главное, что до Катьки ей не было никакого дела.

Проблема была не в конкретных людях, и не в отсутствии комфорта, и не в мучительной тоске по разрушенному раю, который они обрели так невовремя. Проблема была в том, что оба чувствовали себя бесконечно чужими на этом празднике жизни, почти все участники которого сдружились и ласково друг друга оберегали от нежелательных случайностей. Бабушка дружила с полковником, Любовь Сергеевна — с американцем, тинейджеры — друг с другом, Подуша — со зверьками, Псоу — с метаморфом, и только Игорь и Катька никому, кроме друг друга, не были нужны.

Начать с того, что у обоих не было никакой приличной профессии. Катька, конечно, могла кашеварить — но все уже готовили себе сами, да и что было, в сущности, готовить, когда харлаш повсюду рос сам, а барласкун, который в изобилии давали уцелевшие барласкухи, достаточно намазать на дурык? Игоря можно было использовать как тягловую силу, но физической мощью он не отличался, а машину не водил — только ракету. Ракета же им в обозримом будущем понадобиться не могла. Ни у художницы Катьки, ни у эвакуатора и космического пилота Игоря не было никакой сколько-нибудь земной профессии, особенно из числа востребованных в реконструктивный период. Катька, конечно, умела рассказывать сказки — но не по-английски; Игорь мог с закрытыми глазами собрать и разобрать лейку — но ничего не понимал в экскаваторах. У эвакуаторов была слишком узкая специализация. Конечно, он мог чинить проводку, — но тока давно не было, а наладить автономную электростанцию — они, наверное, хранились в подвалах на всякий случай?да, конечно, — наладить такую электростанцию мог и ребенок, а провода у нас там саморегенерирующиеся.