Ибо прежнее прошло (роман о ХХ веке и приключившемся с Россией апокалипсисе) - Рустам Гусейнов

Баев перевел дух.

- Это все невозможно, Степан Ибрагимович, - нашла в себе силы прошептать Вера Андреевна.

- Почему? - спросил он через несколько секунд.

- У вас есть жена...

- Жена моя тут совершенно не при чем. Если хотите знать, жена она мне давно уже чисто номинально. К тому же, я в любой момент готов развестись с ней.

- Все равно это невозможно, - сказала она уже чуть тверже. - Я не хочу вас обманывать - мне нечего обдумывать. Я ценю ваше чувство, поверьте. Мы можем дружить, если вы захотите, можем встречаться иногда, можем познакомиться поближе. Но сейчас мне нечего больше вам ответить.

- Я вам совсем не нравлюсь?

- Я вас не знаю. И к тому же... у меня есть чувства к другому человеку, - сказала она и сразу испугалась того, что сказала.

- Об этом я знаю, - кивнул Степан Ибрагимович и резко встал со стула.

Он зачем-то поправил букет в банке, прошелся туда и сюда по комнате, руки засунув в карманы брюк. Похоже было, тоже немного нервничал.

Вера Андреевна мысленно проклинала себя за неосторожность.

- Но он ведь не любит вас, - сказал он, остановившись, наконец, перед ней. - Я ведь его хорошо знаю. Гораздо лучше вас. Он никого не любит, кроме самого себя. К тому же он негодяй, - резко добавил он вдруг. - Хотите, я докажу вам, что этот человек негодяй?

"Господи, что теперь будет?" - думала Вера Андреевна.

- Что? - переспросила она чуть слышно.

- Я говорю, хотите, я докажу вам, что Харитон негодяй.

Как будто только в эту секунду кто-то разрешил ей дышать. Мысленно она перекрестилась. Так он подумал о Харитоне. Не нужно его разубеждать.

- Как? - спросила она.

- Есть много способов, - он не садился больше, смотрел на нее сверху вниз. - Хотите, например, поспорим, что, если завтра я прикажу ему убить вас, он это сделает?

Вера Андреевна не нашлась, что ответить на это.

- Вы мне не верите? - спросил он. - А я серьезно - хотите пари?

- Как же вы намерены проверить? - секунду помолчав, нервно рассмеялась она. - Вернее - на что бы мы могли поспорить, и кто вам заплатит за выигрыш?

- Ничего особенного. Вы же и заплатите, - сказал Степан Ибрагимович что-то уж слишком серьезно, и похоже было, мысль эта не в первый раз приходила ему в голову. - Очень даже просто это можно проверить на самом деле. Я прикажу ему отравить вас по каким мотивам, это уж мое дело - но вместо яда дам ему снотворного. Он ведь, наверное, не раз говорил вам, что любит вас, так? Так вот держу пари, что он подсыплет вам этого снотворного, не поколебавшись ни секунды. Придет к вам вот сюда, предложит выпить вместе с ним, и подсыплет собственной рукой. Так что, когда вы после визита его заснете, я выиграю пари. Идет?

- Все это нелепо, Степан Ибрагимович, - покачала она головой.

- Почему же нелепо? Вы же говорите, что у вас к нему чувства, так вот и проверьте их.

"Не нужно ему перечить," - решила Вера Андреевна.

- Ну, хорошо. Пускай, - кивнула она. - А на что же вы хотите поспорить?

- На что? - Баев задумался на секунду. - Вы, Вера Андреевна, выиграете в обоих случаях. Если я окажусь прав, вы переедете в другую квартиру - отдельную квартиру, которую я предоставлю вам. Я буду приходить к вам туда иногда, но, поверьте, ни к чему принуждать вас силой я не собираюсь. Если же я окажусь неправ, тогда... Я знаю, что этого не будет, поэтому вы можете просить все, что угодно.

- Тогда вы отпустите Вольфа, - сказала Вера Андреевна.

- Дался вам этот Вольф, - поморщился Баев. - Как, по-вашему, я могу отпустить врага народа?

- Вы же сказали - все что угодно.

Он помолчал немного.

- Я выиграю это пари, Вера, поэтому Вольф останется сидеть. Но дело его ради вас я заторможу. Он будет сидеть до тех пор, пока вы останетесь ко мне неблагосклонны. А если когда-нибудь вы ответите мне на мою любовь... хотя бы симпатией - он сразу выйдет на свободу.

"Подонок", - устало подумала она.

Степан Ибрагимович вдруг подался вперед и взял ее руку. Почти инстинктивно она попыталась освободить ее, но он держал крепко; не отпуская ее, опустился и присел перед ней на корточках, прижал ее ладонь к губам. Лицо у него было мягкое, чисто выбритое. Ужас, снова овладевший Верой Андреевной, был даже сильнее отвращения.

- Я видел вас во сне этой ночью, - сообщил он, разглядывая ее ладонь. - Мне снился сегодня удивительный сон. Будто я стою у стола, и в руке у меня огромный бокал с шампанским - ну, это понятно, после дня рождения. Только почему-то все края у бокала захватаны чужими губами - до дрожи противно. И будто кричит мне кто-то: "пей до дна! пей до дна!", и никуда не деться обязательно надо выпить. А я вдруг понимаю, что где-то тут есть ваши губы, где-то - только ваши, и думаю - как бы это угадать, которые - чтобы легко было выпить.

Вера Андреевна вдруг засмеялась. Пыталась удержаться, но не смогла. Смех вышел у нее несколько истеричный. Ее била дрожь. Баев поднял голову, посмотрел на нее с удивлением и, кажется, не очень-то добро. Ей было уже все равно.

- Вы его придумали, - с придыханием сквозь смех с трудом выговорила она. - Вы его заранее придумали - этот сон.

Баев отпустил ее руку, поднялся на ноги. Постоял немного и, кажется, не мог сразу решить, как ему реагировать. Потом усмехнулся.

- Вот теперь я уверен, что мы сойдемся, - сказал он. - Я не успокоюсь, пока вы не станете моей, потому что я вас действительно люблю. До свидания.

Он быстро прошел к двери, но прежде чем выйти в прихожую еще обернулся.

- И, кстати, Вера, - поднял он указательный палец. Подслушивать нехорошо - даже если вы случайно оказались в чужой беседке.

Через секунду хлопнула входная дверь, потом шаги его послышались уже на улице.

Еще через секунду в комнату к ней вбежал Эйслер.

- Что случилось Вера? В чем дело? Зачем он приходил?

Она едва могла ответить ему, настолько чувствовала себя слабой.

- Он влюбился в меня.

- Господи! - схватился за голову старик и забегал по комнате. - Этого еще не хватало. Вот только этого еще. Не надо было вам все же ходить к ним. Зачем вы пошли?! "Минуй нас пуще всех печалей..." Будет беда, Вера. Ох, будет беда!

Глава 20. ЗАГОВОР

Опустив на рычаги телефонную трубку, Михаил Михайлович побарабанил пальцами по телефонному столику, встав со стула, прошелся по спальне туда и сюда, прислушиваясь к тому, как учащенно билось его сердце. Как будто и не размышлял он об этом все сегодняшнее утро, как будто только теперь стало до него доходить, что именно затеял он этим телефонным разговором в полутемной спальне с завешенными шторами и до сих пор неприбранной постелью.

Пройдя затем на террасу, он захватил валявшуюся там на столе газету; свернув ее трубочкой, в задумчивости побродил по комнатам огромного дома, забрел в бильярдную, в которой газету эту и бросил; вынув из рамы кий, несколько минут погонял по сукну шары; затем, оставив кий на столе, побрел на кухню, где домработница Валя баловалась чайком с печеньем; нигде, по-видимому, не найдя себе подходящего места, вышел в сад и пошел бродить между деревьями.

Первый секретарь Зольского райкома ВКП(б) Михаил Михайлович Свист не был карьеристом. Успех по гражданской службе пришел к нему как-то сам собою, и успех этот никогда не казался ему самоцелью. В иные минуты он думал про себя, что, может быть, не стоило ему в свое время уходить из армии. Военная служба - дело иное. Крестьянский недотепа из орловской глубинки на гражданскую войну рвался он очертя голову. С заводным норовом его в семнадцать лет разве сравнить: с шашкой на коне или с плугом за клячей. Убежал он тогда от матери, и, правду сказать, поначалу все равно ему было, за кого и с кем воевать. Получилось, что за красных и с Колчаком. Недурно, в общем, получилось. Наскакался и нарубался он в те два года всласть. Хотя у Чапаева на самом деле никогда не служил, это только легенда такая ходила за ним последние годы. А после армии пришел он на рабфак, выдвинули его в институтское партийное бюро, затем парторгом на стройку и пошло-поехало.

И чем дальше шла и ехала его гражданская карьера, тем меньше нравилась она ему самому. С каждой новой ступенькой по партийной лестнице все большего подчинения требовала от него система. Все больше приходилось ему кривить душой, говорить не то, что думаешь, делать не то, что считаешь правильным. Но на какой-то ступени поздно стало уже отступать. Система засосала Михаила Михайловича.

Совсем нехорошо стало в последние годы, когда начались чистки. Система словно взбесилась. Взлеты и падения людей, проглоченных ею, стали настолько стремительны и непредсказуемы, что в этом не улавливалось уже никакого здравого смысла. Клевета и интриги стали первейшим делом всякого, попавшего в нее. В коридорах и кабинетах шла теперь та же война - выживал тот, кто убивал другого. Только шашкой на этой войне была ложь, а конем - кресло. Так же, как на войне, генерала мог зарубить рядовой, но война эта не нравилась Михаилу Михайловичу. И уж совсем не ясно было ему - ради чего она шла. Ради власти? К власти относился Свист вполне равнодушно.