Падает вверх (Иллюстрации А. Блоха) - Александр Полещук

Рисунок не давался. Несколько раз я стирал его и каждый раз все больше и больше убеждался в том, что где-то видел этого человека… К перерыву у меня получилась совершенная мазня. Тут встает наш староста и с каким-то церемонным поклоном благодарит нашего натурщика за доставленное удовольствие рисовать его портрет, и вся «братия» в один голос этот «спич» поддерживает. Сырцов, грубиян записной, папироской его угощает! А человек этот со стула встал и прохаживается между мольбертами, рисунки разглядывает. И тут я услышал странный разговор. Кто-то спрашивает у нашего старосты: «Алексеев, говорят, моложе?»

А тот отвечает: «Да, Алексеев пешком под стол ходил, когда Евгения Николаевича уже вовсю рисовали… Есть этюды, сделанные с него еще в прошлом столетии…»

После перерыва дело у меня пошло на лад, но лист потемнел от прежних набросков, и я попросту пририсовал на этом фоне лицо этого человека, были там такие морщинки приметные…

«Достаточно!» — говорит наш староста, и вновь наш натурщик стал прохаживаться между нами и полтора десятка его собственных портретов посматривали на него со всех сторон. Потом он подошел к моему рисунку и долго-долго на него смотрел.

«А это наш Миша, — говорит староста. — Он у нас в учениках, он ничего не окончил. Месяцев шесть порисовал в студии у Игнатьева, а теперь мы над ним взяли шефство…»

«Не могу понять, — говорит натурщик (теперь-то я знал, что это был натурщик, а никакой не начальник), — не могу понять, но он что-то угадал, ваш Миша… Может быть потому, что из-за первоначальных рисунков бумага выглядит как бы тонированной?.. Нет, не в этом дело… Особенно эта морщина на лбу. — Он провел рукой по моему рисунку. — В мое время ее называли линией Сатурна».

«Линией Сатурна? — переспросил староста. — А почему Сатурна?»

"Так, — пожал плечами натурщик. — Мне сказал так один художник. Он рисовал меня в году так третьем… Нет, в четвертом, уже шла русско-японская война, и я позировал для большого полотна, кажется, это был Александр Невский в Орде… Он мне сказал:

«Это линия Сатурна, линия ума и богатства». А на деле ни того, ни другого. Как вам удалось вот это, не понимаю… Меня рисуют всю жизнь, я нахожу себя и на фресках и в Третьяковке, сейчас вот с меня делают ряд фигур для Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, каждый берет от меня немного, остальное додумывает, а здесь я, я — и баста…"

«Я просто подумал, что ваша морщинка на лбу похожа на птицу, на чайку. Вот когда чайка на лету поворачивается, то ее крылья идут так, — я показал руками, — и вот так. И все…»

Натурщик повернул ко мне голову, и я с необычайной ясностью узнал его: это был тот самый человек, что встретился мне и Леньке Бондарю на берегу, у моря, в далеком-далеком детстве, тот самый, что застегнул на моей шее цепь…

«Как птица? Как чайка? — спрашивает меня натурщик. — Вот не думал… Скорее как старый потрепанный воробей». — Он рассмеялся, и всем стало как-то сразу легко, и комната зашумела привычным рабочим гулом.

Кто оттаскивал мольберт, и его широкие ножки шуршали по паркету, кто с шумом растирал краску, а Сырцов закричал нашему завхозу: «Авдеич, ты что же это штукатурку не приготовил? Небось как у нас женщины позируют, так тебя и не выгонишь из мастерской, а сегодня тебя с самого утра не дозовешься!»

И я почувствовал, сколь велика была власть этого натурщика над людьми, власть негромкая, неслышная, по как-то странно давящая, власть молчаливого мудрого существа над всей нашей безалаберной и дерзкой, но всегда чуткой художнической братией!

«Так вы еще школьник? — спросил натурщик, заметив, что я одеваюсь и застегиваю свой портфельчик. — Ну, тогда я смогу взять этот портрет, вы мне, надеюсь, не откажете?»

«Нет, нет, что вы, — сказал я и, краснея, надписал свой рисунок. — Вот, возьмите, пожалуйста… Вы первый, кому я дарю на память…»

Мы вышли вместе. Долго стояли на набережной Москвы-реки. Лед посредине реки уже тронулся, и от реки тянуло пронизывающим холодом.

«Замерзли, Миша? — спросил натурщик… — Я ведь старше вас, а ничего… Да вы в школу не опоздаете? Нет? А то зайдем ко мне, погреемся, чайку попьем…»

Натурщик жил одиноко. Стены его небольшой угловой комнаты на Сивцевом Вражке, как я и ожидал, были увешаны многочисленными этюдами, среди которых были и мастерски сделанные, совсем законченные рисунки. Хозяин вышел, чтобы поставить чай; сквозь отворенную дверь донесся до меня шум коммунальной кухни: кто-то громко рассказывай новости, звенела посуда. От нечего делать я заглянул под широкий газетный, лист, прикрывавший какое-то сооружение, стоящее на письменном столе. Это было нескромно, но то, что я увидел, сразу же заинтересовало меня. Под газетой оказалась какая-то модель, очень отдаленно похожая на птицу. Она была искусно собрана из тонких бамбуковых палочек, обклеенных папиросной бумагой, там и сям виднелись тонкие резиновые тяги, какие-то крючочки и пружинки.

Натурщик вернулся с кипящим чайником и, заметив, что я разглядываю его сооружение, ничуть не рассердился, а, напротив, снял газетный лист и стал подробно рассказывать мне о том, что это за модель и для чего он ее сделал. Оказывается, он всю жизнь мечтает понять секрет птичьего полета, это его, как он выразился, «основная специальность». Он провел массу опытов и сейчас знает о полете птиц больше, чем кто-либо другой.

Чай мы пили едва теплым, а впрочем, не помню точно, пил ли я его. С каждым словом этого человека какие-то новые чувства пробуждались во мне. Забытые мечты о летящем, как вихрь, летательном аппарате, мои детские увлечения «техникой» вновь постучали в мое сердце.

«Человек может разгадать тайну полета, может узнать, почему летает птица, — говорил мой новый знакомый. — И тогда самолет будет оставлен далеко позади. Но дается эта задача в руки только тому, кто посвятит себя ей безраздельно, вот как я. Летом у меня работы поменьше, и я ухожу странствовать. Где только я не побывал! Хожу так, пешком, может потому и не берет меня старость. Она за мной, а я от нее. Хожу и смотрю, смотрю на небо и на летящих в нем птиц. Особенно хороши чайки, какие летуны, Миша, какие летуны! Вот ты меня и поразил, когда отыскал в моем лице черточку-птицу. Она правда, морщинка эта, похожа на чайку?»

Потом Евгений Николаевич — так звали натурщика — начал возиться со своей «птицей», а я помогал ему завести те многочисленные резиновые моторчики, которые сообщали этой модели способность к движению. Каково же было мое удивление, когда модель взлетела прямо посредине комнаты и, жужжа, стала подниматься по спирали.

«Ты видел? Правда, чудесно? О, я над ней поработал, ты даже представления не имеешь, сколько я поработал… И вот мне кажется, что природа полета не так проста, как думают многие… У меня есть целая пачка писем по этому вопросу… Я ведь переписывался со многими крупными специалистами, биологами и техниками… И вот книжек у меня, видишь, сколько? Это все по этому вопросу книги… И все авторы, Миша, о птичьем полете разное пишут. Все разное… Даже странно иной раз читать… Эх, мне бы твои годы, ведь я неуч, неуч! Если бы мне знать, что хотя бы ты знаешь! Ну, математику там, физику, а то все вслепую: туда пружинку, сюда резинку… Есть в полете птицы нечто важное, такое, что и сказать трудно, какое важное… Вот она крыльями отталкивается от воздуха, вот так отталкивается, а что с этой энергией происходит, ты знаешь? Одни пишут, что тут импульс играет роль, другие — кинетическая энергия, две меры движения у этих авторов, и сами они в них запутались… И в этом тайна…»