Люди книги - Джеральдина Брукс

Иудеев в деревне не было, потому Рути и пришла сюда, взяв, что могла, из дома Сальвадора. Она не считала это воровством, так как вещи, которые она взяла, были для внука Сальвадоров. В деревне нашла кормилицу. Сочинила неправдоподобную историю о том, что ее сестра погибла в море. К счастью, женщина оказалась невежественной и глупой. Она не стала расспрашивать Рути, не удивилась, почему роженица вообще оказалась в море.

Народ разошелся, с песнями и проклятиями в адрес поганых иудеев. Рути побрела к фонтану и опустилась на парапет. Каждая тропинка перед ней была дорогой в темноту. Пойти домой, к матери, означало сдать себя в руки инквизиции. Притворяться христианкой было невозможно. Она обманула тупую крестьянку, но, когда ей надо будет найти жилье или купить пищу, обман тут же раскроется. Стать христианкой — обратиться в чужую веру, как уговаривали монархи всех евреев — было немыслимо.

Рути сидела, пока не настали сумерки. Если бы кто-то пригляделся, то заметил бы, что маленькая девушка раскачивается взад и вперед, молясь Богу. Но Рути была не из тех, на кого обращают внимание.

Когда наконец косые лучи солнца окрасили в оранжевый цвет белые камни, она поднялась со своего места. Сняла с головы платок христианки и выбросила его у фонтана. Вынула из сумки свой шарф и накидку с желтым опознавательным еврейским знаком. Теперь она уже не опускала глаза, а шла по площади мимо глядевших на нее христиан и смотрела на них гневно и решительно. Дошла до прибрежной хибарки, где ждала ее кормилица вместе с ребенком.

Солнце село, темнота скрыла ее от любопытных глаз. Руфь Бен Шушан вошла в море, прижав к груди ребенка, и остановилась, когда вода дошла до пояса. Развернула младенца и набросила пеленку себе на голову. Карие глаза моргали, глядя на нее, маленькие кулачки молотили воздух.

— Прости, маленький, — сказала она тихо и опустила его под темную поверхность.

Вода сомкнулась вокруг него. Рути разжала пальцы, державшие его за руку, и отпустила.

Смотрела на сопротивляющееся тельце. Лицо девушки сохраняло решительное выражение, несмотря на то, что она всхлипывала. Вокруг хлопала вода. Отступавшее море готово было унести младенца. Рути крепко взяла ребенка обеими руками. Вынула его из моря. Вода скатилась с голой блестящей кожи ярким дождем. Рути подняла ребенка к звездам. Рев в ее голове звучал громче прибоя. Рути, глядя на младенца крикнула: «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай эхад!» [33]

Сняла с головы пеленку и завернула ребенка. По всему Арагону в ту ночь евреев под страхом ссылки заставляли совершать обряд крещения. Рути же, наоборот, обратила ребенка в еврея. Поскольку его мать не еврейка, ритуал погружения был необходим. И сейчас он был совершен. Рути считала дни. Осталось недолго. К восьмому дню она должна найти кого-то, кто сделал бы мальчику обрезание. Если все пройдет хорошо, произойдет это в новой стране. И в этот день она даст ребенку имя.

Она пошла назад, к берегу, прижимая малыша к груди. Вспомнила о книге, завернутой и спрятанной в заплечной сумке. Крепче подтянула ремни, чтобы уберечь ее от вздымавшихся волн. Но несколько капель соленой воды пробрались сквозь обертку. Когда вода высохла, на странице осталось пятно — кристаллы, обнаруженные через пятьсот лет.

Утром Рути займется поиском лодки. Расплатится за проезд — за себя и ребенка — серебряным медальоном, который вынет из кожаного переплета, и там, где найдут пристанище (если найдут), вручит себя Божьей воле.

Но сегодня она пойдет к могиле отца. Она произнесет каддиш и покажет ему его еврейского внука, который понесет его имя через море в то будущее, которое дарует им Бог.

Ханна

Лондон

Я люблю коллекцию Галереи Тейт. Очень люблю. Несмотря на то, что коллекция австралийского искусства здесь весьма разрозненна. Нет, к примеру, ни одной картины Артура Бойда, это меня всегда раздражало. Разумеется, я сразу направилась к экспозиции Щарански. Мне хотелось увидеть все его работы. Я знала, что в галерее есть его картина, и, должно быть, я ее видела, но не могла вспомнить. Когда, наконец, ее увидела, то поняла почему: она не слишком запоминается. Маленькая, из ранних, в ней нет намека на поздние мощные произведения. Типичная история для Тейт, подумала я: скупает австралийцев по дешевке. И все же картина была его. Я стояла перед ней и думала: «Это сделал мой отец». Почему она мне не сказала? Я бы выросла с этим знанием, а это немаловажно: способность увидеть красоту прошлого. Почувствовать гордость за отца, а не стыд, постоянно сопровождавший мои мысли, когда я думала о нем. Я смотрела на картину и вытирала рукавом глаза. Не помогало: слезы накатывались помимо воли. Рядом сновали британские школьники в килтах и блейзерах. Я начала всхлипывать. Такого со мной еще не было.

Я запаниковала, но стало только хуже: с рыданиями справиться было невозможно. Попятилась к стене, старалась взять себя в руки. Не получалось. Медленно опустилась по стенке и скорчилась на полу. Тряслись плечи. Британцы обходили меня стороной, словно зачумленную.

Через несколько минут ко мне подошел музейный служитель, осведомился о моем самочувствии и спросил, не надо ли помочь. Я взглянула на него, покачала головой, глотала воздух, стараясь остановить рыдания. Но не могла с собой справиться. Он присел рядом со мной, похлопал по спине и шепотом спросил:

— Кто-нибудь умер?

У него был очень добрый голос. Сильный провинциальный акцент. Возможно, йоркширский.

— Да, — кивнула я. — Отец.

— Вот как? Понимаю. Это тяжело, детка, — сказал он.

Он подал мне руку, я оперлась на нее и неуклюже поднялась. Пробормотала слова благодарности и пошла по галерее в поисках выхода.

Выхода не нашла и оказалась в зале с картинами Фрэнсиса Бэкона. Остановилась перед той, которую больше всего любила. Она не слишком известная, и ее не всегда вывешивают. На ней изображен уходящий человек. Он сгибается под дующим в лицо ветром. На заднем плане собака гоняется за собственным хвостом. Картина зловещая и одновременно наивная. Собака Бэкону особенно удалась. Однако в этот раз я смотрела на картину глазами полными слез и занимала меня не собака, а человек. Уходящий человек. Я еще долго здесь простояла.

На следующий день проснулась в гостиничном номере «Блумсбери» с ощущением легкости и очищения. Я всегда с недоверием относилась к людям, советующим как следует выплакаться. Однако и в самом деле почувствовала себя лучше. Решила сосредоточиться на конференции. Мир искусства в Англии — настоящий магнит для вторых сыновей обнищавших лордов или женщин с двойной фамилией и именем Аннабель. Они одеваются в черные леггинсы и свитера из бежевого кашемира, слегка пахнущие мокрым Лабрадором. Рядом с ними я погружаюсь в эпоху палеолита и использую австралийский сленг и слова, которые никогда не употребляю в реальной жизни, такие как «дружище», «отлично» и другие в таком же роде. В США все наоборот. Несмотря на усилия, мне приходится сдерживать себя, чтобы не впасть в то, что называют «лингвистической аккомодацией». То есть начинаю произносить все на американский манер, утопая в местном просторечии. В Англии я воздерживаюсь от этого, потому что мама всегда исповедовала высокий стиль речи, который я ассоциирую с ее снобизмом. Когда я была ребенком, она постоянно морщилась, когда говорила со мной.

— Ханна, следи за гласными! Они бьют по ушам, точно грузовик по камням. Можно подумать, я посылаю тебя каждое утро на западную окраину, а не в самую дорогую школу Дабл Бэй!

Чтобы вытащить себя из депрессии, я решила сосредоточиться на Аггаде. Подруга, журналистка Марианна, поехавшая навестить родителей, предложила мне свой дом в Хэмпстеде. Как только конференция закончилась, я заперлась там на пару дней. Это был фантастический деревянный домик возле кладбища с темно-голубыми цеанотусами и вьющимися розами, каскадом опутавшими замшелые садовые стены. Дом был старым, скрипучим, с хоббитовскими пропорциями, низкими дверьми. Изогнутые потолочные балки грозили выбить мозги рассеянным натурам. Марианна, в отличие от меня, была невысокой. Нелегко приходится здесь человеку выше пяти футов и десяти дюймов (именно такой была высота потолков в этом доме). Я бывала у нее в гостях и видела, что высокие люди весь вечер сгибались в три погибели, словно гномы.

Решила позвонить Озрену и рассказать о своем исследовании, но музейный библиотекарь лаконично ответила:

— Его нет.

— А когда вы его ожидаете?

— Не могу точно сказать. Возможно, послезавтра. А может, и нет.

Позвонила ему домой. Гудки уплывали в пустоту. Что ж, ничего не поделаешь. Мне нравилось работать в кабинете Марианны, крошечной комнате под крышей. Она хорошо освещалась, и из окна открывался вид на Лондон. В редкие дни, когда не шел дождь и не было тумана, можно было увидеть очертания Саут-Даунс.