Первая командировка - Василий Ардаматский

Но вот однажды к моему хозяину на сезон нанялся парень немного постарше меня, по имени Харис, веселый такой — все ему нипочем. Первую росу косой отмахнет, день — с граблями. Вечернюю росу — опять с косой, а потом еще с хозяйскими ребятами в мячик играет.

Как-то утром подходит он ко мне в поле, а я лежу — смотрю в небо. Сел возле меня и спрашивает:

— Бога там, случайно, не углядел?

А я спрашиваю у него:

— Куда плывут облака?

Он отвечает:

— Плывут, куда ветер гонит.

Я спрашиваю:

— Так они без толку и плавают?

— Почему без толку? — говорит Харис. — Плавают, пока не прольются на землю дождем, от которого, сам знаешь, вся природа оживает.

Тогда я и спрашиваю:

— А зачем живу я?

Харис рассмеялся и отвечает:

— Для того, чтобы однажды пролиться дождем, за что люди скажут тебе спасибо.

— Человек не облако, — сказал я.

И опять Харис рассмеялся.

— Это ты подметил правильно. Но каждый человек только тогда не зря живет, если он сделает хоть маленькое добро людям.

Я подумал и говорю:

— Какое от меня добро людям, разве что одному хозяину, что я его скот пасу!

— Вот, вот, — согласился Харис, — ему ты добро делаешь, а он из этого добра делает себе деньги. А ты бы сделал добро Юрису! — Это он про другого батрака нашего хозяина. Юрис болел туберкулезом, и не дальше как вчера хозяин объявил, что дает ему расчет.

Я подумал: какое же добро я могу сделать Юрису? Но, так ничего и не придумав, говорю:

— Я же не доктор.

Харис спрашивает:

— А ты понимаешь, что означает для Юриса расчет посреди сезона? Кто его возьмет, больного, да еще с двумя детьми? Расчет — это гибель для всей его семьи. Нет крыши над головой, и нечего есть.

— Что же я могу для него сделать? Я сам такой же.

Тогда Харис говорит:

— Я договорился с Лапиньшем и его женой, с Зигмундом и Лией, — это все наши батраки, — что сегодня вечером мы скажем хозяину так: если он Юриса выгонит, мы все от него уходим. Вот и идем ты с нами. Пролейся дождем.

— Да он всех нас выгонит вместе с Юрисом, — сказал я.

— Не может он всех выгнать в самый разгар сезона, — отвечает Харис.

В общем, вечером мы пошли к хозяину и все так и сказали. Он как заорет, грозить начал. Мы стоим, слушаем, молчим. Орал, орал, а потом и говорит:

— Ладно, негодяи, но я с вас удержу за все, что ваш Юрис сожрет, не работая.

— А это уж не по закону, — заявляет Харис — За это можно и в суд подать.

— Убирайтесь вон! — крикнул хозяин.

Мы ушли...

И вот с того дня началась моя пролетарская академия, где я постиг, зачем я живу. А Харис стал моим главным учителем. Оказалось, что он из рабочих, состоит в коммунистах в железнодорожном депо Даугавпилса, а в батраки на то лето он пошел только потому, что в городе полиция стала им сильно интересоваться.

Осенью я вместе с ним уехал в Лиепаю, и там мы стали работать грузчиками в порту. Боевой народ — портовики: языкастый, кулаки — что чугунные гири, а дружные, как родные братья. Там пошел я выше в своей академии — стал коммунистом. Помню нашу первомайскую стачку. Вот был праздник души! Все, что мы потребовали, получили.

А в тридцать седьмом весной — несчастье. Выгружали мы бочки с цементом. Тяжелые они, будто свинцом налитые. Но ничего, приноровились. Складывали их в пирамиды. Мимо проезжал грузовик, задел за пирамиду, бочки покатились, а я стоял снизу. Нога моя попала между двумя бочками — кости вдребезги. В тот же день мне ногу отрезали.

Думал, на том конец моей жизни. Но портовики — славный народ. Пошли все, как одни, к начальству, говорят: «Или вы назначите пособие Рудзиту, или забастовка». Трое суток не работали. Хозяева пароходов взвыли — разгар навигации, а их суда стоят. На четвертый день присудили мне пособие.

И стал я связным у портовых коммунистов. А чтобы иметь положение, подучили меня сапожному делу. Когда надо, закрываю свою будочку и еду в Ригу за листовками или еще за чем. Скажу полную правду — считал себя счастливым человеком, хотя и без ноги.

В тридцать восьмом, в марте, поехал я в Вентспилс. Там мне надо было встретиться с одним нашим человеком, который бежал из рижской тюрьмы, передать ему деньги и сделанные для него фальшивые документы. Явка была у тамошнего коммуниста, тоже грузчика. Приезжаю я к нему и узнаю, что того человека, которому мы хотели помочь, два дня назад взяла полиция, а предал его один тип, который работал в порту маркировщиком грузов и состоял в коммунистах. На самом деле был он провокатором, работал на полицию. Теперь он делал вид, будто горюет вместе со всеми по поводу ареста товарища. Но портовики точно установили — его работа.

Тогда я, как говорится, проявил инициативу — предложил вентспилсским товарищам ликвидировать провокатора. Они это обсудили и меня поддержали.

Зазвали мы его в пивнушку, затеяли ссору с дракой, и в удобный момент я всадил провокатору финку. И тут как тут полиция — наверное, почуяли недоброе, а может, кто сигнал им подал. Все товарищи имели по две ноги и успели убежать. А я остался. Схватили. Стали допрашивать, а я им говорю, что попал в ту компанию случайно, не на что было выпить, а они угощали, и вообще был я здорово пьян, ничего не видел, ничего не помню. Ну... стали они меня бить. Зверски били. Я твержу одно: ничего и никого не знаю. Они сделали проверку в Лиепае, но ничего нужного им там про меня не сказали: был грузчиком, а теперь инвалид-сапожник. И все же они переправили меня в Ригу, в Централ знаменитый. И пошло все сначала: допрашивают, бьют, опять допрашивают. Но я уже пообвыкся с таким положением, твержу все то же: никого и ничего не знаю. Сидел сперва в одиночке, потом перевели меня в общую — на двенадцать человек. А там — здравствуйте — Харис. Но мы вида не подали. Познакомились, будто впервые увиделись. Так что, если была в камере подсадка, она ничего не заметила. Допрашивать меня перестали, но ни суда, ни свободы. А Хариса таскали чуть не каждый день, даже увозили на допросы в главную охранку. И однажды он не вернулся. Исчез человек. Просто исчез, и все. Позже тюремщики сказали, будто была у него попытка к бегству, да не вышло. Но мы-то уже знали этот их способ: «при попытке к бегству». Словом, исчез мой дорогой друг и учитель Харис.

Так вот, бывало, мы с ним в камере беседовали о жизни — до какого же предела будет длиться торжество наших врагов? И Харис всегда говорил: «Недалек тот предел. На чужом горе радости себе не сделаешь. Захлебнутся они нашим горем, вот увидишь...»

Я-то увидел, а он — нет...

Когда в сороковом свергли фашиста Ульманиса, я вышел на свободу, стал искать Хариса. Думаю — вдруг жив? Но подтвердилось: убили его в охранке. Стал я искать его близких — он говорил, что в Риге у него живет мать. Из одного протокола его допроса в охранке видно, что мать таскали на очную ставку с сыном. Там был записан ее адрес. Поехал я туда и узнал: померла она за три месяца до новой нашей жизни. Решил снести на ее могилу цветы, но и этого не смог сделать — никто не мог мне сказать даже, на каком кладбище ее зарыли.