В простор планетный - Абрам Палей

Жан углубился в лес.

Стройные колонны сосен унесли ввысь небольшие редкие вершины - пучки зеленых и желтеющих раздвоенных игл. На желтую бумагу похожа тонкая облупливающаяся кора, у основания стволов она толстая, внутри красная, а снаружи морщинисто-корявая и покрыта, как сединой, светло-серыми наростами. Кое-где вытекает тягучая янтарная смола и падает вниз удлиненными каплями, за которыми тянутся быстро застывающие смоляные нити. Внизу к стволам крепко присосались каменно твердые плоские грибы - наросты. Местами на склонах низеньких холмиков алеют крупные ягоды земляники. Конструкторы леса не забыли и о ней. Почва устлана постоянно осыпающейся желтой хвоей. Повсюду разбросаны миллионы коротких растопыренных шишек. Щебечут, чирикают птицы. Вдали торопливо стучит дятел. Со стуком, подпрыгнув, упала шишка. Жан поднял голову; шишку сшибла, очевидно, мелькнувшая в вышине рыжеватая белка.

Вот и ручеек бежит. По берегам его пышно разросся низкий папоротник с широкими резными листьями.

Тихо шелестят кроны деревьев.

Жан идет по узкой тропинке. Шуршит сухая хвоя. Он разгребает ее ногами, а под ней желтые грибы - лисички на толстых пузатых ножках. Шляпки у них узкие, почти одной толщины с ножками. А вот затаился большой боровик.

У подножия сосны широкий конус муравейника, сложенный из пожелтевшей хвои. Рыжеватые насекомые суетятся на нем. Их завезли с Земли.

Жан нагнулся, сорвал крупную ягоду земляники. Она растаяла под языком и оставила чудесный аромат земной ягоды.

Еще не целиком взята в руки планета. Но можно ли теперь допустить хоть долю сомнения? Вся будет в наших руках!

Однако Жан нерадостен. Не веселые обстоятельства привели его - в который уже раз! - в Венерианский филиал Института комплексной медицины. В вестибюле одного из зданий его встретила Ли. Наряду с прибывшими с Земли учеными в филиале работают наиболее опытные врачи Венеры.

- Панаит ждет тебя, - сказала она. Детские черты ее лица были очень серьезны.

- Всё то же, не так ли? - спросил Жан.

- Почти.

- Почти! Значит, появилась надежда?

- Мы никогда от нее не отказывались.

- Есть ли какой-нибудь новый способ лечения?

Ли чуть замешкалась с ответом:

- Не хочу тебя заранее обнадеживать. Но кое-что испытываем.

- Что, если можно спросить?

- Можно, конечно.

Она еще помолчала.

- Дело это очень сложное. Язык, на котором после травмы заговорил Панаит, как ты уже знаешь, принадлежит давным-давно вымершему индейскому племени. Прежде всего надо было узнать, почему, забыв все нынешние языки, он вспомнил этот. Изучал ли он его когда-нибудь? Или мы тут имеем дело со своеобразным проявлением родовой памяти?

- А она существует?

- Вне всякого сомнения. И не только у человека, но и у животных. Что такое инстинкт? Ну, вот так... Выяснить, изучал ли Панаит этот язык, оказалось довольно легко. Не изучал. А вот происходит ли он от того племени, доискаться было очень сложно.

- Неужели все-таки доискались?

- Да, но, как видишь, очень нескоро. Дело-то старинное. Этим занимались этнографы, анатомы, физиологи, цитологи, генетики. Когда они изучали строение организма, хромосомы, гены, им стало почти ясно, что его отдаленные предки принадлежали к этой народности.

- Почти? Не наверняка?

- Этого и не требовалось. Ведь подтверждение - язык. Ну и теперь начинаем лечить.

- И вылечите?

- Не знаю...

- Постой, - спохватился Жан, - я ведь не так уж редко бывал... Но ни ты, ни кто другой не говорили мне об этих исследованиях.

- Собственно, и теперь не следовало бы, - заметила врач, - чтобы не внушать тебе преждевременной надежды.

- Хорошо, не буду надеяться, - не очень искренно сказал Жан. - Так что же вы намерены предпринять?

- Видишь ли, еще в двадцатом столетии установили, что носитель памяти рибонуклеиновая кислота мозговых клеток. Только тогда еще не умели дифференцировать и изменять ее тончайшее строение. Теперь уже известно, что один состав несет в себе индивидуальную память, а другой - родовую. И даже больше: состав дифференцируется в зависимости от количества минувших поколений, только количество это, разумеется, не определяется с точностью до единиц, а в десятках и сотнях. Вот почему надо было установить, какой вид памяти у Панаита сохранился, а какой потерян. Теперь начнем лечить препаратом рибонуклеиновой кислоты нужного состава.

- Я читал, - сказал Жан, - что такие случаи, как с ним, бывали и в старину. Не так ли?

- Да, в результате сильной физической или душевной травмы. Лечить тогда почти не умели. Да и сейчас только начинаем. Опыты на животных дали хорошие результаты. Но ведь головной мозг - это то, в чем человек меньше всего схож с животными. Лечить будем, а гарантии, сам понимаешь... Если б он только язык забыл, - продолжала Ли. - Но ты же знаешь. Кое-как его удалось обучить французскому. И ты мог убедиться, что он не помнит ничего. Лишился всех накопленных знаний. Ну вот ты всегда рассказываешь ему о его прежней жизни...

- Да, но он слушает так, словно речь идет о ком-то другом. И учиться чему бы то ни было ему страшно трудно, раз утеряны все прежние ассоциации...

Жан вошел в небольшую комфортабельную комнату Панаита. Юноша только что вернулся с прогулки и включил вещание. Передавали всеобщие известия. Панаит с любопытством слушал. Вещание можно было слушать на любом живом языке. А теперь оно было доступно Панаиту и на его языке: приемник сочетали с переводной машиной, куда заложили древнее наречие. Жан услышал короткие отрывистые фразы, быстрые, стреляющие слова, перемежающиеся громкими придыханиями.

- Здравствуй, Панаит, - сказал Жан. - Почему же ты не слушаешь на французском?

Юноша смущенно улыбнулся: ему легче было слушать на своем древнем языке. Да и при этом многое не доходило до его понятия. А перевод - примитивный: тот язык крайне беден.

- Как ты себя чувствуешь, Панаит?

- Хорошо, - сказал юноша, - только скучно.

- Что же ты делаешь?

- Копаю землю. Семена сажаю. Но нет треков.

- Каких треков?

- Ну, таких... Охотиться.

Очевидно, он имел в виду какое-то животное, для которого в современном языке не имелось названия. Ясно было также, что впечатления отдаленнейших предков преобладали в сознании Панаита над впечатлениями окружающей жизни.

Жану показалось, что теперь он может ухватиться за ниточку, чтобы вытянуть из Панаита рассказ о жизни древнего народа, возможно, подробности, еще неизвестные историкам. Но у Панаита в памяти опять все спуталось, и он не смог продолжать разговор. Скоро Жан убедился, что хотя они друг друга понимают, но говорить почти не о чем. Он понял и то, что Панаит, хоть и сказал "хорошо", на самом деле страдает от одиночества. Пусть он всегда среди людей, пусть уже до какой-то степени овладел одним из распространенных языков, но общаться ему с людьми трудно.