Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

Оскар Уайльд не обращал на эти козни ни малейшего внимания и даже не вспоминал о своем закадычном враге. Он — знаменитость парижского высшего общества, он — писатель, не обделенный славой, который продолжал работать в своем шикарном гостиничном номере над подготовкой к публикации сборника сказок «Гранатовый домик», который должен был выйти в ноябре с иллюстрациями Чарльза Рикеттса и Чарльза X. Шеннона. Хозяйки салонов представляли его как автора «Дориана Грея» и как писателя, сделавшего попытку приобщить английскую аристократию к критическому образу мысли и одерживающего одну победу за другой. У завсегдатаев парижских салонов в памяти сохранилась статья, опубликованная в газете «Фигаро», в которой Оскар Уайльд предстает как «странный молодой человек, возникший как призрак прошлого со своими речами, произносимыми в салонах на незнакомом языке… Находясь в том возрасте, когда успех превозносит человека до уровня божества, м-р Оскар Уайльд сделался любимцем элиты, упивающейся его речами… Это по его приказу в Лондоне открылись чудесные лавочки, торгующие тканями сиреневых, смертельно-зеленых, бледно-голубых оттенков, ставшие достопримечательностью современной английской столицы, чьим маленьким филиалом на Авеню де л’Опера любуются каждый вечер парижане»[357].

В холле своей гостиницы Уайльд встречался с журналистом газеты «Эко де Пари» Жаком Дорелем, во время беседы с которым вспоминал о своих предыдущих поездках в Париж, о посещении притона в Шато-Руж, об остановках в «Кафе Англэ» или встречах с Верленом у «Прокопа». Он выражал свое восхищение от посещения лекций по любовной науке в Средние века, которые оказали сильное влияние на Данте Россетти, Суинберна и на него самого. Беседу часто прерывали другие посетители или посыльные с записками. Уайльд улыбался, коротко извинялся и продолжал излагать свои взгляды на искусство: «По своей сути искусство — это ложь, но ложь представляет собой идеальную истину; художник черпает вдохновение не в природе, а в используемом материале; на самом деле природа подражает искусству в гораздо большей степени, чем искусство имитирует природу»[358]. «Возьмите, к примеру, лондонские туманы, — объяснял он потерявшему дар речи журналисту, — они никогда не были такими густыми, пока не появился Тернер». Оскар Уайльд говорил тихим голосом, растягивая слова и сопровождая свою речь медленными жестами. Он считал, что художник должен разрушать память, интересуясь лишь настоящим, тем, что происходит сию минуту. Он улыбался при воспоминании о небылицах, которые о нем рассказывали, которые составляли оправу для его личности, являлись декорациями, на фоне которых этот великий артист каждый день выходил играть свою роль в новой пьесе. В модном ресторане «Вуазин» Морис Баррес дал в честь Уайльда прием, на котором собрались Ж.-Э. Бланш, Франсуа Шевассю, Жан Лоррен, Марсель Швоб. На следующий день великий проповедник символизма Жан Мореас пригласил его на обед в «Кафе д’Ор». Там опять появились Марсель Швоб, который как раз переводил «Великана-эгоиста», Жан Лоррен, который посвятил Оскару Уайльду одну из своих сказок — «Волшебный фонарь»; он слушал, как Адольф Ретте читал стихи Мореаса, в то время как Шарль Моррас пытался охладить пыл поэтов, осуждавших романтическую поэзию и называвших Поля Верлена «Марселиной Деборд-Вальмор в штанах», а Артюра Рембо «умственно отсталым романтиком». Уайльда раздражали бесцеремонность и неряшливая одежда этих поэтов. Извинившись, юн вернулся в гостиницу в сопровождении франко-американского поэта Стюарта Меррилла.

На следующий день Уайльд встретил на бульваре Капуцинов Эрнеста Рено и поделился с ним своими соображениями: «Я согласен с Мореасом и его последователями в том, что они вновь обращаются к древнегреческой гармонии и пытаются вернуть в нашу жизнь дух Сен-Дени. Мир так жаждет веселья. Вы когда-нибудь замечали, насколько острее воспринимает душа небесную голубизну именно в городе и насколько волнительнее кажутся здесь цветы? Я обожаю такую суматошную жизнь, толкотню, украдкой брошенные взгляды, соседство лихорадки и страстей. Я только тогда чувствую себя самим собой, когда меня окружает элегантная толпа, серость столичных городов, когда я оказываюсь в сердце богатых кварталов или нахожусь в дорогих интерьерах палас-отелей»[359]. Попадая в Латинский квартал, он подолгу задерживался в обществе Поля Арена, Жана де Тинана, Жана Ришпена — артистической богемы, которую невозможно найти в Лондоне. Оскар ужинал в «Кляридже» в компании монакской принцессы Алисы, которой посвятил одну из сказок «Гранатового домика»; он близко сошелся с Маргарет де Виндт, супругой махараджи Саравакского, и посвятил ей «Молодого короля», сблизился с вдовой Жоржа Бизе мадам Стросс, урожденной Алеви, которая принимала по пятницам, у нее Уайльд познакомился с Эмилем Золя; однако встреча двух писателей, исповедующих радикально противоположные художественные концепции, не имела никакого продолжения. Оскар покорял, забавлял, удивлял своей высокой культурой, умом; его излишне броский внешний вид, атлетическое телосложение, чрезмерная манерность отступали на второй план, заслоняемые невероятным обаянием его речей и глубочайшим вниманием, с которым он умел слушать, подчеркивая свой интерес одобрительной улыбкой, обращенной к тому или иному собеседнику. Газета «Эко де Пари» посвятила ему целую колонку в своем номере от 19 декабря: «Один из величайших представителей современной английской литературы, эстет Оскар Уайльд, который гостит в настоящее время у нас и является Великим событием[360] парижских литературных салонов». В этом же номере газета опубликовала ответ Оскара Уайльда Эдмону де Гонкуру по поводу поэта Суинберна, о котором, как известно, между ними шла речь во время предыдущего пребывания Уайльда во Франции: «Дорогой мсье де Гонкур, хотя интеллектуальной основой моей эстетики является философия нереального, а может быть, именно поэтому, прошу Вас позволить мне внести одно маленькое исправление в Ваши заметки о беседе, в ходе которой я рассказывал Вам о нашем любимом и благородном поэте Алджерноне Суинберне… Вечера, когда я имел счастье провести с таким великим писателем, как Вы, незабываемы, — вот почему они сохранились у меня в памяти в мельчайших подробностях. Я удивлен, что Вам те беседы запомнились совсем иначе…

Вы утверждали, что я обрисовал Суинберна как фанфарона, рисующегося своей порочностью. Это весьма удивило бы поэта, который ведет в своем деревенском доме аскетическую жизнь, полностью посвятив себя искусству и литературе…