Чертово колесо - Михаил Гиголашвили

Вот в дыму пожарищ вопят крестьяне, блеет скот. Горстка мужчин защищается, но дети нанизаны на копья, женщины обесчещены и распороты, как перины, дома разграблены и сожжены, и собаки слизывают кровь с убитых хозяев. Одному солдату поручено добивать раненых.

Он ходит по горящему стойбищу, с наслаждением вонзая пику во все, что шевелится... «Когда-то, в других жизнях, бес был солдатом, а я — пахарем. Он убил меня», — понимает шаман.

Вот он — звездочет на крыше дворца. Под ним шумит вечерний город: ревут ослы, скрипят повозки, вопят зазывалы и торгаши. Какой-то богач пытается склонить звездочета к обману: «Звезды должны открыть то, что выгодно мне! Ты скажешь то, чего требую я! Не то разделаюсь с тобой, дуралей!» — кричит он, а из его ноздрей выскальзывают две зеленые змейки, со звоном падают на мозаичный пол и уползают прочь... «И лжец-богач был он, а я — звездочет», — доходит до шамана.

Вот гончар мнет глину на круге. Она корежится, дергается, как живая. В ней вспыхивают угольки, из пор течет гной. Гончар с омерзением швыряет глину в ведро с водой — и вода тотчас вскипает, будто от яда. Он тычет в нее палкой — глина глухо проклинает его в ответ. Палка начинает тлеть, а на теле у гончара вспухают и лопаются волдыри... «Когда-то я был гончар, а он — непокорная глина», — такова суть видения.

Время переплавилось в вечность. Семь раз ложилось Барбале на свое золотое ложе, а шаман все сидел у озера, слушая ветер, советуясь с дождем и разговаривая с кустами. Двойник виновато молчал поодаль.

Закончив обряд, шаман послал двойника к брату по крови и духу Мамуру сообщить о несчастье. Брат силен. Он окажется там, куда его шаман кликнет на помощь. Не раз было, не раз будет.

Потом шаман ушел в село. Сегодня день Чаши. Ровно в полдень следовало откупорить сосуд, который год назад заполнили до половины водой и запечатали крышкой. Если воды не убыло и не прибыло — жди хорошего, спокойного года. Если воды стало больше — жди обильный урожай. Но если воды мало — быть беде. Чем меньше воды — тем больше несчастий.

В селе крестьяне целовали край его рубища и почтительно следовали за ним, а мальчишки со страхом прятались за взрослых. Да и как не бояться?.. Старики вспоминали: как-то забрел к шаману в пещеру отпетый разбойник-людоед. Разлегшись на чужой соломе, стал выспрашивать, почему шаман одет, как чучело, живет без бабы и не боится диких зверей. Тот ответил, что у него есть все, что ему надо, а звери ему не страшны, потому что он понимает их речь. Тогда людоед, ухмыльнувшись: «А людей ты тоже понимаешь?» — вынул из-за пазухи нож. Взглядом шамана нож был вырван и брошен на пол, а разбойник выведен из пещеры и отправлен прямым путем в капище Армази, чтобы стать там низшим служкой. Разбойник рассказывал потом жрецам, что по дороге его чудовищно мучила совесть, и он в судорогах садился на землю, пытаясь унять рвотные спазмы.

А шаман сотворил из разбойничьего ножа особый кинжал — расщепив лезвие, влил ртуть и соединил обе половинки. С тех пор кинжал бил демонов без промаха и передышки, втыкаясь лезвием в их черную суть. По первому зову слетал с полки, резал хлеб и сыр. По ночам втихомолку затачивался о камень. Подрезал шаману волосы и ногти. Сам хозяйничал у очага: щипал лучину, ворошил угли и даже носил воду в бурдюке.

В селе шаман, как водится, сел поговорить со старейшинами. Те спросили, отчего могло пасть сразу несколько коров из стада. Он ответил, что коровы паслись в соседнем ущелье, где вода отравлена желчью небесного демона, недавно погибшего в верховьях реки. Надо принести жертву богу земли Квириа, а скот водить на водопой в другое место. Потом ему показали больных. Поводив руками над их телами, он мысленно ощупал их изнутри и сообщил лекарю, настои каких трав следует давать.

Ровно в полдень распечатали сосуд. Воды оказалось совсем мало, на донышке. Плохие известия. Враги. Война. Нет мира. Недаром заезжие купцы говорили, что волнуются колхи, бунтуют чаны, халибы напали на Эгриси, а по всему Тао-Кларджети идут бои.

— Враги идут на Кавказ, хотят сломать хребет мира. Но тот, кто придет с мечом, от меча и погибнет! — провозгласил шаман. — Ущелья станут их могилами! Надо принести жертвы идолу Армази! Уводите женщин и детей в горы, готовьте запасы еды!

Старейшины понурились. Опять война... Когда же придет этому конец?.. Нет покоя. Снова есть камни от голода и хоронить детей, зарезанных ятаганами... Все и так пропиталось кровью, скоро в Иберии будут расти пурпурные деревья и алый виноград!.. Но что могут сделать они — малые роды горного села?..

— Неужели Армази не может защитить нас? — недоумевали старейшины. — Мы исправно приносим ему жертвы, работаем, как волы, платим подати. Чего еще надо ему от нас?

Некоторые даже стали роптать, что, возможно, медные болваны Гаци и Гаими[28] и вовсе не способны отвести беду: просто сидят себе, выпучив изумрудные глаза, но сабли в их руках заржавели, и мыши проели дыры в их некогда золотых кольчугах и серебряных латах.

— Отец-Кавказ спасет и укроет! Так было, так будет! Все в руках Барбале! Мы только частицы мира! Свет да будет с нами! — обнадежил шаман.

От застолья, больше похожего на поминки, отказался, но старейшины упросили не обижать их, взять хурджин с едой:

— Не побрезгуй! Прими!

Отойдя от села, за старой овчарней, шаман выбрал пустое место, начертил круг и приложил к нему ухо. Далеко ли брат Мамур?.. Скоро ли будет?..

Слух шамана пошел сквозь землю. Гуденье корней, журчанье вод, перебранки жуков... Ниже — шорохи землероек, шепот червей, тихие ссоры личинок... Шипенье угля, стуки железа, всплески, бурленье, стоны... слабые шумы... А дальше — слепое урчанье духа Задена.

Скоро он нашел то, что искал: легкие, редкие щелчки ступней о землю. Это брат Мамур! Он недалеко. О, брат Мамур умеет не только взвиваться в воздух и сидеть рядом с птицами, но и бежать без устали много дней особым скоком. Скоро, скоро он будет здесь! Вместе они сумеют изловить беса-беглеца».

Гоглик закрыл рукопись, облизал пересохшие губы.

— Что это такое — родовая память? А что такое род? — спросила Ната.

— Ну, это ты, и твои родители, и родители твоих родителей, и их родители и так дальше...

— Докуда?

— До обезьяны, до маймуна[29], докуда же еще? — убежденно ответил Гоглик. Насчет обезьян он помнил точно — как раз вчера они весь урок смеялись над бородатым Дарвиным, которому пририсовали очки и зубчатые рожки, отчего он стал похож на пьяного ежика-очкарика.

— Сам ты маймун! — обиделась Ната. — Я произошла не от них. И мой род тоже.

— А от кого?

— От кого, от кого... От бабочки!

— От бабочки? — засмеялся Гоглик. — Откуда тогда у тебя руки-ноги, нос, уши? — Он хотел добавить еще кое-что, но сдержался, памятуя о девичьей обидчивости. — Ведь у бабочек нет рук и ног!

— Потом выросли, что тут смешного? Эволюция! — строго посмотрела на него Ната. — А родовая память — это когда ты помнишь то, что было раньше, до тебя. Ясно?

— Нет, неясно. Как я могу помнить то, что произошло до меня? — удивился Гоглик, но тоже решил показать себя. — А вот недавно по телевизору про индейцев фильм показывали, там их по-разному зовут: или Белый Орел, или Сильный Медведь, или Быстрый Ветер... Вот скажи — кто такой Синтар, например?

— Не знаю.

— Синий Таракан! А Хитбор?.. Хитрый Бобер! И пошло-поехало:

— Подвижный Хорек? Подхор!

— Разумная Муха? Размуха!

— Гордый Морж? Гормо!

— Бешеный Голубь? Бешгол!

— Пестрая бабочка? Песбаба!

— Тупой осел? Тупое.

— Крипет! Умбелка! Гломут! Черка!

Это так развеселило детей, что по дороге домой они давали имена всему, что видели: вот глупмил жезлом машет, красмаши едут, в больмаги люди заходят...

И дома, вечером, когда взрослые смотрели телевизор, Гоглик по телефону надоедал Нате, заставляя повторять за ним всякие глупости типа «Умочка села в сумочку», «Хитлоп ест укроп», «Выбук лишился рук», «Бляс пустился в пляс». Он так настаивал, что она не могла отказать. А Гоглик, вслушиваясь в ее голос, млел от непонятного, но ощутимого счастья.

24

Утром Нугзар проснулся раньше всех и позвонил в Тбилиси. Жена односложно сообщила, что все в порядке, только при странных обстоятельствах убит Жужу, да еще являлся некий Бати и довольно злобно сообщил ей, что неделю назад похоронили его дядю, гинеколога Давида Баташвили, умершего от инфаркта, и настойчиво интересовался, где Нугзар. Ответа, конечно, не получил, потому что она сама не знает, где муж.

Нугзар повесил трубку и некоторое время сидел, раздумывая. Умер гинеколог один? Если нет, то кого успел назвать перед смертью?.. Их лиц под чулками он не видел и имен не знал. Но вполне мог сказать о Гите. Значит, арест Гиты — дело времени. И вообще Гита стала обузой ... О Бати тоже надо крепко подумать. Еще и Жужу убили...