Шантаж - В. Бирюк

Власть переменилась, и все, кто служил прежнему князю, для нового — или изменники, или военнопленные. Все пришлые, чужаки, лишённые защиты своего господина, для местных — добыча. И всё, что у них есть. И всё, что они сами есть.

Волынцы, бывшие в Киеве, пытались уйти на запад, конями. Смоленские и черниговские — просились в лодки.

Как не крути, а при отступлении стрелки идут в арьергарде. Аким — кадровый, «с конца копья вскормленный». Для него куча тактических решений — как дышать. Что бы он про своих начальников не думал. Стрелки шли последними.

Уже пройдя Киев, выше Подола, увидел на берегу, как компания мужиков насилует девчонку, а рядом пытается уползти какой-то приказчик, оставляя за собой кровавый след по песочку днепровского пляжа.

Не его дело, но… погони не было. Долгорукий сдвинулся от Переяславля только через несколько дней. А злости у Акима… На это на всё… Ну, он злобу и сорвал: стрелки дли залп, подошли к берегу и повторили. Кто из киян не убежал — из тех стрелы вырубили. Спасённых от лютой смерти страдальцев… ну, не бросать же на берегу — вкинули в лодейку и пошли дальше.

Девка зажалась в клубочек и, едва к ней любой мужчина подходил или просто смотрел на неё, начинала выть. Лодия полна мужей воинских… так что — непрерывно. А мужик, муж её, очухался, и кое-что успел рассказать. Прежде чем впал беспамятство.

Звали его Гостимил, и был он из ростовских купцов. Это было слышно по говору, и озлобленные разгромом смоленцы чуть не выкинули сразу чужака в реку. Но Аким успел услышать речи. И понять: «двойной предатель».

Летописи традиционно говорят о князьях. Князь такой-то пошёл туда-то, кого-то побил, что-то сделал… Сам, один, «без ансамбля»…

Князья в одиночку только в нужник ходят. Вокруг всякого «вятшего» — непрерывно крутится куча народу. Живые люди со своими желаниями, мыслями, чувствами, проблемами… Отнюдь не «болваны деревянные». И каждое княжеское действие на их судьбах отражается.

Гостимил, попавший помолоду в службу к Торцу, очень был этой службе рад. Служил он не воином, не в дворне, а приказчиком, делал потихоньку карьеру, женился, детей растил, обзавёлся своим домом в Ростове… Спокойно пошёл в очередной поход. Дел и в обозе хватает. А даст бог победу — надо будет и за хабаром присмотреть, перебрать, рассортировать, княжью долю отделить, себя не забыть…

И тут Торец объявляет о своём предательстве, об измене отцу и переходе к его противнику. Часть людей — половцы, рязанцы — ушли сразу. А вот служилым самого князя уйти нельзя — на них крестное целование, присяга.

Изя Блескучий братана Торца принял и облобызал. Наградил, но не поверил. Ростик — тем более. Я уже говорил, что у Смоленского князя в эти десятилетия сформировалась, по ряду объективных и субъективных причин, самая мощная на «Святой Руси» спецслужба.

Подвести к Торцу, в его ближайшее окружение своего человека — сходу было затруднительно, поэтому «мастера по сбору информации» подыскивали человечка для вербовки из уже приближенных.

Суворов в своём «Аквариуме» точно пишет, что человек, одиночка, практически не может противостоять интересу, давлению серьёзной специальной организации.

Но здесь и давить особенно не пришлось. Гостимил потерял, по воле своего господина, и жену, и детей, и родню, и имущество. Даже — Родину, где он, как и другие ростовцы и суздальцы, пошедшие за князем-изменником, стали изменниками сами.

Потерял всё. Не по своей вине или несчастью — просто так. «Начальство решило». «Если мой господин может изменить своему отцу и господину, и гнев божий на него не грянул, то и мне можно».

«Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку» — древнеримская мудрость. Не так всё просто. Выйти перед народом, как Торец сделал, и объявить об измене… Взять да закричать: «А вот своему господину изменщик! Подслушиватель-подсматриватель! С пылу, с жару, налетай пока дёшево!» — не получится. Но приказчик — не гридень. Не двор сторожит, а среди людей ходит, дела ведёт. И его — видят. «Мастера» увидели и прибрали.

Классика: вино и женщины. Гостимил попал к одному из деловых партнёров в Городце-Остёрском на первопрестольный праздник, выпил лишку и проснулся на хозяйской дочке. Братья которой приставили к его горлу ножи и потребовали: «Женись!». Тут и попик какой-то оказался. Быстренько откатали обряд, сказали слова нужные, составили грамотки положенные. А через пару дней серьёзные люди задали вопрос:

— Так ты, значит, двоеженец? Ай-яй-яй… А князь твой знает? А поп дружинный?… И мы не расскажем, мы лучше тебя послушаем.

Гостимил был прежде при княжеском дворе невеликого полёта птица. Но у Торца образовалась крайняя нехватка в верных людях. Часть ушла после объявления об измене. Полученные от Изи 6 городов нуждались в присмотре, и многие из старших слуг были разосланы по новым владениям. Младший приказчик стал старшим, а когда в Киеве пошла подготовка к мятежу, был в этом активно задействован.

Потом случился «бздынь». Торец-то, хоть и с позором, но живым и целым пошёл в Суздаль. А дружину — «заковали». Отношение бывших сотоварищей, сослуживцев к «сдавшему» их Гостимилу… ну, понятно.

Судьба «дружины» Торца — суздальцев и ростовцев — типовая для этого времени: после сыска по «делам воровским», они «обвалили рынок». Имеется в виду — цены на невольничьем рынке в Киеве. «И был кощей по ногате» — фраза летописи о распродаже именно пленных суздальцев после одного из эпизодов вот этой «русской смуты».

Недавних княжеских гридней, слуг, тиунов и отроков по дешёвке скупали «гречники». Ну не на Руси же их оставлять! Сбегут же. «Мужи ярые», жизнью битые, бою, грамоте, вежеству — учены. «Товар высшего качества». «Экспортный вариант». Так что — «на экспорт». На галеры, в каменоломни, на чужбину… «Оттуда возврата уж нету».

На торг выводили и киевлян. Из тех, кто попался при сыске. У которых на воле оставались родственники в Киеве, уже информированные о роли Гостимила в случившемся несчастии. И испытывающие соответствующие, обосновываемые исконно-посконными родовыми традициями, чувства.

Конечно, вендетты на Руси уже нет… Как бы нет… И, конечно, волынцы своего человечка в обиду не дадут. Просто так…

Но тут случился второй «бздынь» — Переяславский бой. Изю Блескучего киевляне вежливо выпроводили из Киева. И пошли резать «невыпровожденных». «Кто не спрятался — я не виноват» — наша, ещё с детства, общенародная мудрость.

Волынцы «прятались» за волынцев, смоленцы — за смоленцев… За кого «спрятаться» «дважды изменнику»? Который им всем — чужак. Гостимил пытался уйти с молодой женой по берегу. «Кровники» его догнали…. Кабы не Аким — был бы тот день для супругов последним.

Аким на том дырявом корыте вытащился по Днепру до устья Сожа. Там Ростик переформировывал и пополнял свои рати. Страдальца с супругой передали соответствующему ведомству. Но… «использованный агент» интереса не представляет. Какое-то другое применение… Чужак… Да и вообще: «единожды солгавший — кто тебе поверит?».

Смоленский князь Ростислав Мстиславович — «Ростик» тогда продолжал интенсивно заселять вот эти места, верховья Десны и Угры, выжженные Свояком подчистую. Гостимилу дали и подворье, и, по-первости, кое-какую службишку. Связей у него здесь не было, родни — не было, детей — не народилось. Местные воспринимали его как чужака. Поэтому и торг не получался. Где-то в Ростове осталась его жена — вдова при живом муже. Там и его дети, и его дом. Но ему туда — смерть. В общем — ни семьи, ни дела.

У Долгорукого — гениальные планы придумались, у Гостимила — вся жизнь в труху пошла. «Паны дерутся — у мужиков чубы трещат». Судя по «панам» — мудрость польская, судя по «мужикам» — русская. В общем, общеславянская многонародная.

«Чубы трещат»… Ну, так это лучше, чем сгнить у «гречников». Хотя…

Своё спасение из-под Киева Гостимил не забывал и Акима всегда привечал.

Но, явившись сейчас во двор, он был весьма раздражён. Я могу его понять: человек привык к жизни тихой, не суетной, а тут полный двор народу, и все галдят. Пришли наши мужички, Рябиновские, переставив лодейку и притащив оттуда вещи. Ивашко прибежал с лекарем. Тот заваривал свои травы и разматывал повязки у Акима. Следом Николай с Ноготком пригнали бабу этого лекаря с четырьмя детьми — не стали ждать, пока семейство соберётся по соседям прятаться, а сразу их притащили, чтобы и вариантов не было. Пожалуй, правильно они моё решение изменили — так менее трудоёмко и более надёжно получается.

Лекарь сперва дёргаться начал, потом просить. Ивашко каждый раз подносил ему к носу свой кулак и вежливо спрашивал:

— Ещё хочешь? А баба?

Когда с Акима стали снимать присохшие повязки — я ушёл. Не люблю. Можете сказать — боюсь. Плевать — мне не стыдно. У меня довольно богатое воображение — я чересчур богато воображаю себе чужие мучения. Свои — не так действуют, как воображаемые. Нет, в принципе, я не сильно впечатлительный. Надо будет — и кишечнополостную… сделаю. Аппендикс там, к примеру, отстричь… Попытаюсь. Если деваться некуда. Но принимать в этом участие без крайней нужды…