В тусклом стекле - Джозеф Шеридан Ле Фаню

Читатель догадывается, что, помимо желания избежать утомительного судебного расследования, были у меня и другие причины к тому, чтобы возобновить путешествие в Париж с возможно меньшими проволочками. Судите же сами, каково мне было узнать, что никакие наполеондоры не помогут мне сегодня раздобыть в этом городе лошадей. Последнюю пару как раз нанял в «Щите Франции» какой-то господин, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и нынче ночью выезжает в Париж. Что за господин? Отъехал ли он уже? Нельзя ли уговорить его дождаться утра?

Господин сейчас наверху, собирает вещи, зовут его месье Дроквиль.

Я побежал наверх. В моей комнате я нашел Сен-Клера. При виде его мысли мои тотчас потекли по другому руслу.

– Итак, Сен-Клер, отвечай сию же минуту: кто эта дама? – потребовал я.

– Не то дочка, не то жена – кто их разберет – графа де Сент-Алира, того старичка, которого один генерал чуть не нашинковал сегодня как капусту; а того генерала вы, месье, говорят, самого уложили наповал.

– Придержи язык, дуралей! Он попросту напился как свинья… А может, он нынче не в духе и не желает ни с кем разговаривать, мало ли… Собери-ка мои вещи. Где комнаты месье Дроквиля?

Это он, конечно же, знал; Сен-Клер всегда все знал.

Через полчаса мы вместе с месье Дроквилем ехали по дороге в Париж – в моей карете и с его лошадьми. Спустя некоторое время я отважился спросить маркиза, точно ли дама, сопровождающая графа, – его жена. Нет ли у графа дочери?

– Есть, и, кажется, весьма привлекательная молодая особа. Может статься, он путешествует как раз с дочерью от первого брака, не знаю; я видел нынче только самого графа.

Маркиз задремывал, позевывал и вскоре совсем уснул в своем уголке; я тоже стал клевать носом. Мой попутчик спал как сурок и проснулся, только когда карета остановилась на следующем постоялом дворе. Здесь нас уже ждали две лошади: маркиз д’Армонвиль объяснил, что заранее послал вперед своего человека.

– Простите, что вам приходится скучать в моей компании, – заметил он. – Но за последние почти трое суток мне удалось поспать не более двух часов. Выпью-ка я, пожалуй, чашечку кофею: сейчас я уже достаточно вздремнул. Кстати, советую и вам сделать то же самое; здесь подают прекрасный кофей! – Он попросил принести два café noir и ждал с нетерпением, выглядывая из окна. – Чашки мы оставим, – сказал он, принимая заказ. – И поднос тоже. Благодарю!

Произошла небольшая заминка, пока он расплачивался с подавальщиком; затем он осторожно забрал поднос и передал мне одну из чашек.

Я сказал, что обойдусь без подноса, и он пристроил его к себе на колени в виде миниатюрного столика.

– Не выношу, когда стоят над душою и норовят выхватить чашку из-под рук, – объявил он. – Я люблю потягивать мой кофей не спеша, себе в удовольствие.

Я согласился. Café noir и впрямь был превосходен.

– Я, как и вы, господин маркиз, последние две-три ночи мало спал и теперь держусь с трудом. Но не беда, этот чудесный напиток меня взбодрит.

Не успели мы отпить и половины, как карета уже покатила дальше.

Благодаря горячему кофею беседа ненадолго оживилась.

Маркиз был чрезвычайно сердечен и остроумен; он развлекал меня блестящим отчетом о парижской жизни, ее интригах и скрытых опасностях, перемежая рассказ практическими наставлениями самого полезного свойства.

И хотя поведанные маркизом истории казались мне весьма занимательными, а язык – живым и ярким, вскоре меня снова одолела сонливость.

Маркиз, разумеется, это заметил и великодушно позволил нашей беседе угаснуть. Окно подле него оставалось раскрытым; он выбросил в него свою чашку, затем то же любезно проделал с моею; вослед им полетел поднос; слышно было, как он стукнулся о дорогу – то-то повезет завтра какому-нибудь раннему путнику в деревянных башмаках! Я откинулся на подушки. Со мною, у самого сердца, была моя драгоценная белая роза, обернутая уже не платком, а белою бумагой. Роза навевала романтические мечтания; дремота наваливалась на меня все тяжелее, но настоящий сон не приходил. Из-под полуопущенных век я все так же видел внутренность кареты. Хотелось наконец уснуть; но грань между бодрствованием и сном сделалась вдруг совершенно неодолимою, я погрузился в какое-то неведомое мне доселе странное оцепенение.

Маркиз поднял с пола свою вализу, поставил на колени, отпер и извлек оттуда некий предмет, оказавшийся лампой, затем подвесил ее за два крючка к противоположному окну кареты, запалил фитиль от спички и, доставши связку писем, углубился в их чтение.

Ехали мы ужасно медленно. До сих пор нетерпение заставляло меня всякий раз нанимать четверки лошадей. В настоящих наших обстоятельствах дóлжно было радоваться и двум, но разница в скорости была удручающей.

Я давно уже устал глядеть, как спутник мой, в очках на носу, прочитывает письма одно за другим, складывает их и делает какие-то пометки на конвертах. Хотелось избавиться от этого утомительного зрелища – но закрыть глаза никак не получалось. Я пытался снова и снова, но – увы! – я положительно утратил способность смежать веки.

Я бы протер глаза, да не мог шевельнуть рукою, тело мое не подчинялось мне – я внезапно обнаружил, что не способен по своему желанию двинуть ни единым членом, ни мускулом: с таким же успехом, пожалуй, я мог попытаться опрокинуть карету одним напряжением воли.

До сего момента мое состояние еще не пугало меня: я надеялся, что это