Мы такие же люди - Алан Маршалл

Гурингавунг говорит: "Ты должен пойти со мной".

А Гунмимбук говорит: "Нет, сейчас почти ночь. Мне пора уходить. Я с тобой попрощаюсь".

А Гурингавунг говорит: "Нет, ты должен идти со мной".

"У меня впереди еще долгий путь, - говорит Гунмимбук. - Прощай".

Он собрался уходить. Взял кору эвкалипта, палочки для добывания огня и разжег костер. Потом он взял горящую палку, чтобы осветить себе путь.

Тогда Гурингавунг сказал: "А-а, у тебя есть огонь. Пожалуйста, дай мне огня".

Гунмимбук говорит: "Нет, у меня нет огня. Это мои глаза блестят, как огонь".

Гурингавунг говорит: "Ладно, ступай".

И Гунмимбук ушел, а Гурингавунг пошел к горе Нимбува.

Гунмимбук взял горящую палку и пошел искать дорогу.

"Я пойду в Бирадук, там места лучше. Много медовых сотов, много кенгуру, много мяса, много водяных лилий".

Он шел, шел почти до полуночи и говорит: "Куда мне девать палицу? Опущу-ка я ее в воду и буду поглядывать на нее, а если кто-нибудь нападет, буду биться".

Много крови вытекло у Гунмимбука из головы во время последнего боя, и он долго отдыхал и все оглядывался туда, откуда пришел.

"Если кто-нибудь придет, я возьму палицу и буду бороться. Здесь хорошее место. Это будет мое место".

Он долго отдыхал, а утром встал до рассвета, подошел к скале и сказал: "Зря я сюда пришел. Теперь я превращусь в камень".

И он превратился в камень, и камень лежит здесь до сих пор.

37. Верхом по Арнхемленду

Ландшафт вокруг Оэнпелли представляет собой либо холмы и скалы (преддверие плоскогорья), либо заросли кустарника, где после недавних ливней еще стояла вода.

На возвышенностях, не затопленных дождями, влажная, нагретая солнцем земля покрылась пышной растительностью.

Равнина вдоль западной границы плоскогорья сейчас превратилась в болото, но в засушливое время года она зарастает чахлой травой. Равнину окаймляют заросли кустарника.

В Оэнпелли, куда ни глянь, везде трава - и какая трава! На участках плодородной почвы она поднималась выше моей головы. Я наугад выдернул один стебель. Оказалось, его длина двенадцать футов!

Я разъезжал по окрестностям Оэнпелли в военном грузовике, ныне принадлежавшем миссии. В колеях дорог еще стояла вода, а между колеями росла высокая трава. Когда грузовик сминал ее, семена сыпались в кабину. Стройные стебли, перегибавшиеся через борта грузовика, тоже осыпали нас дождем семян. Наши плечи были покрыты сломанными колосками, семена ударялись о наши лица.

Семена и солнечный свет, белые и лиловые цветы вьюнка и дикого горошка... Перепела, вылетающие из травы, крики диких гусей, всплески воды, запах листьев и стеблей... Мы видели все проявления животворной силы пробужденной земли.

Брызги воды проникали через щели в борту. Мотор грузовика раскалился, как печка. Сильно пахло бензином...

Арнхемленд по-настоящему открылся мне, только когда я стал ездить верхом. Я ощутил дух этих мест, впитал его в себя. Грузовик был инородным телом, а моя лошадь словно сливалась с окружающей природой.

В Оэнпелли много лошадей. Однажды я поехал верхом с Вудхартом и тремя аборигенами. Мы ехали через заросли, где нас хлестали ветки банксии и чайного дерева. Высокие кампешевые деревья отбрасывали тень на густую траву.

Пробравшись сквозь заросли, где цветущий ямс обвил почти все деревья, мы подъехали к подножию крутого утеса. Разноцветные скалы возвышались над нашей головой на сотни футов.

Защищенные от ветра впадины в скалах на склонах плоскогорья заросли высокой зеленой травой, контрастируя с высохшей вершиной.

Вдруг один из аборигенов, немного обогнавший нас, поспешно вернулся. Казалось, он был чем-то взволнован.

- Там молния ударила в скалу! - воскликнул он.

Мы поехали следом за ним, петляя в зарослях чайных деревьев и банксий, обвитых лианами. Наконец, на открытом пространстве у подножия скалы мы увидели хаотическое нагромождение камней и обломков.

Три дня назад над Оэнпелли пронесся ураган с грозой. Один удар грома был особенно сильным. Помню, я оторвался от своих записей и посмотрел в сторону плоскогорья. Должно быть, этот удар и вызвал обвал, разрушивший отвесную скалу, перед которой мы стояли.

Обломки скалы обрушились на росшие внизу деревья. Некоторые камни отскочили от скалы на сотни ярдов, оставив позади себя сломанные деревья и развороченную землю. Острые обломки сорвали со стволов кору. Стройные кампешевые деревья лежали в стороне от раздробленных пней, еще недавно служивших им опорой.

Аборигены испуганно смотрели на открывшуюся перед ними картину. Они думали, что все это сделала молния. Для них молния была не явлением природы, а зловещим существом, чью мощь следует уважать.

Несколько дней назад абориген из окрестностей реки Ливерпуль (его звали Гурмалулу) дал мне рисунок, сделанный на куске коры; по его словам, рисунок изображал молнию. Это была искривленная фигура человека со сведенными вместе руками и ногами, к коленям и локтям которого прикреплено по два предмета. Гурмалулу сказал, что это каменные топоры. По бокам были нарисованы какие-то странные рыбы, а у ног человека - кости рыбы, которую он съел.

Гурмалулу недостаточно хорошо говорил по-английски, чтобы пояснить смысл рисунка, но сопровождавший его абориген из миссии предложил такое объяснение:

- Когда налетает ураган, молния начинает вот так искривляться. Поднимается вместе с ветром и прыгает вниз, разрубает деревья, как топором. Когда молния налетает на дерево или скалу, все грохочет. Когда буря стихает, молния спускается, прячется в листьях. Молния, совсем как лист любого дерева. Никто не знает, на каком дереве она живет. А подойдешь к такому дереву - и конец... Рыба на картине очень опасная. Она может убить человека...

Чуть подальше, у края плоскогорья, протекал ручей. Родившись далеко на плоскогорье, он с шумом низвергался с крутого откоса, образуя глубокий чистый бассейн.

Это был тот самый водопад, над которым кружил наш "Дрэгон", когда я впервые летел над окрестностями Оэнпелли. Тогда я взирал на него с высоты с чувством превосходства; теперь, стоя у подножия утеса, я чувствовал себя маленьким и ничтожным.

Было очень жарко, и мне захотелось выкупаться. Рядом со мной стоял Дэвид, один из сопровождавших нас аборигенов. Дэвид носил рубашку военного образца и шорты и явно этим гордился. Жена Дэвида была та самая стряпуха, которая готовила несъедобные лепешки. Дэвид, по-видимому, не слишком страдал от этого. Правда, он был худощав, но зато выносливый и сильный; он хорошо ездил верхом.

- Разоблачайся-ка, Дэвид, - сказал я ему, - и давай в воду!