Vremena goda - Анна Борисова

— Я плачу не из-за золота. От облегчения.

Вытерев рукавом слезы, я начинаю ворочать мешки, пытаясь прикинуть, сколько всё это может стоить. На триста тысяч наберется?

Перед отъездом я успела собрать всю информацию о курсе золота и его разновидностях, даже выписала в блокнот цифры. Так, мне известно, что средняя цена за грамм самородного золота составляет около одного американского доллара, то есть чуть больше трех юаней. В принципе хватит ста килограммов, а здесь минимум в два раза больше, притом, насколько можно судить по содержимому первого мешка, самородки всё нитевидные и очень крупные, а такие могут стоить в несколько раз дороже. Ценность определяется размером, формой и цветом: чем гуще оттенок желтого или оранжевого, тем дороже. Я взрезаю остальные кули. Перебираю колючие кусочки металла. Самый маленький с ноготь на моем большом пальце, а попадаются и величиной с кулак. На выкуп более чем достаточно!

Я снова реву.

— Помоги-ка мне спуститься…

Бережно придерживая, спускаю я своего спасителя в яму.

— Здесь золото, очень много золота, — всхлипывая, сообщаю я ему то, что он и без меня знает. — Вот, пощупайте!

Сую ему крупный самородок, но Иван Иванович отталкивает мою руку.

Он встает на четвереньки, с силой толкает один мешок, другой — те заваливаются, а старик пальцами разгребает гальку.

— Золото… Что золото, — бормочет он, — золота в земле много, а яншэнь один на тысячу ли…

Вдруг Иван Иванович вскрикивает — пронзительно. Я и не думала, что он способен издавать подобные звуки. В руках у него маленький кожаный мешочек.

— Что это? — спрашиваю я.

— То, за чем я сюда пришел сорок семь лет назад, и то, за чем я сюда пришел сейчас, я ведь тебе рассказывал. Мой яншэнь…

— Что?

— Это его я искал здесь, когда все искали золото.

Трясущимися пальцами он достает ладанку алого шелка, а оттуда какой-то корешок, сухой, сморщенный, покрытый седыми волосками.

— Я искал его в тайге несколько месяцев, постепенно сужал круги, следуя «обослуху», и, в конце концов, нашел, и отрезал ровно половину, а половину оставил в земле расти дальше, потому что выдергивать его весь было бы страшным злодеянием, а того, что я отрезал, мне вполне хватит и еще останется, даже если я проживу двести лет…

Он бережно сует свое непрезентабельное сокровище обратно в ладанку, вешает ее себе на шею.

Мне, конечно, любопытно, но я оставляю расспросы на потом. «Золото! Чудесное, славное золото! Ты спасешь нас с Давидом!», — шепчу я умильно.

Не думаю, чтоб Иван Иванович объяснил мне про «мужской корень» за один раз и уж во всяком случае не там, в яме, когда я была сама не своя от счастья, да и он тоже пребывал в слишком сильном возбуждении.

Он начал свой рассказ вечером, когда мы сидели у костра, а потом что-то дополнял и пояснял уже на обратном пути в Якеши. Постепенно фрагменты сложились в ту историю, которую я запомнила.

Еще в первой молодости, «живя в уединении и учась быть собой», бывший мятежник по имени Ван Ин узнал о том, что где-то в далеких северных лесах, к югу от великой реки Черного Дракона растет корень, обладающий мощным «Жизнесветом». Поведал об этом юному слепцу некто, про кого Иван Иванович сказал: «Один мудрый человек, которого мне повезло встретить на своем пути — как тебе повезло встретить меня, а кому-то через много лет, может быть, посчастливится встретить тебя, если ты, конечно, вырастешь из маленькой тигрицы в большую». Его слова о моем везении прозвучали не похвальбой, а констатацией факта, и я с благодарностью кивнула. Кто был учителем Ивана Ивановича, я так и не узнала — не хватило времени расспросить. Мне, увы, не суждено узнать, от кого получил Иван Иванович свое знание, и, что куда горше, я лишена возможности передать эту эстафету дальше.

Все знают про чудесные свойства женьшеня, однако мало кому известно, что этот корень имеет две разновидности: женскую и мужскую. Первая (Иван Иванович называл ее «иньшень»), хоть и редка, но встречается в десять тысяч раз чаще, чем вторая, а вот яншень, мужской корень, таежные собиратели даже не ищут, ибо и не слышали о его существовании, да если б и слышали, не нашли бы. На всю область произрастания дикого женьшеня — а на Земле их всего несколько — приходится только один яншень, оплодотворяющий своей аурой женскую популяцию. Таким образом, на территории обитания дальневосточного женьшеня есть лишь один мужской корень, и молодому Ван Ину было известно, что искать его следует где-то близ реки Мохэ.

Помню, что я внимала этому рассказу, словно волшебной сказке, и слушала ее так, как слушает маленький ребенок — то есть верила каждому слову. Как было не верить после всех чудес, что произошли после моей встречи с Иваном Ивановичем?

Благодаря Желтугинской золотой лихорадке слепец смог попасть в заветное место. «Мудрый человек» некогда давал ему попробовать снадобья, изготовляемого из корня, поэтому Иван Иванович умел отличить «масть» яншеня — такую сильную, что она была ощутима за много ли. Оставалось только найти драгоценное растение.

— Я искал четыре месяца, а понадобилось бы — искал бы четыре года или сорок четыре года, но все равно нашел бы или умер в поисках, — рассказывал Иван Иванович, — однако мой «обослух» был силен, упорство неиссякаемо, и удача крепка. Последний день, полупьяный от близости яншеня, я много часов без остановки растирал руками и разгребал каждый вершок земли, пока не нащупал в ней источник «масти», и я взял половину, а половину оставил, потому что больше не нужно и нельзя…

Я спросила, где это место, но Иван Иванович сказал, что не помнит, что приказал себе забыть это, потому что и так взял слишком много. Из того, что взял, он прихватил с собой совсем чуть-чуть, остальное же спрятал в тайнике под валуном, похожим на лежащего буйвола. Иван Иванович боялся, что лесные грабители, охотившиеся на желтугинских старателей, отберут корень, приняв его за обычный женьшень. Дважды слепца останавливали лихие люди, обыскивали с головы до ног, но крошечный кусочек яншеня, запрятанный в глазнице, под веком, так и не нашли.

— Почти тридцать лет пользовался я силой яншеня, но однажды, когда я был в Англии, в городе Лондоне, какой-то ловкий воришка срезал с моей шеи ладанку, наверно подумав, что я храню там какую-нибудь невероятную ценность, и это действительно было мое главное сокровище, только вору оно ни к чему… — Иван Иванович говорил это, грустно качая головой. — И найти свою ладанку я не сумел, потому что кусочек был очень маленький, а Лондон очень большой, и там столько разных «мастей», что они перемешиваются и заглушают друг друга… Я перебрался в Харбин, я ждал случая, который поможет мне вновь попасть на Мохэ, но ждать пришлось дольше, чем я думал. Если тебе, Маленькая Тигрица, посчастливилось встретить меня, то и мне посчастливилось встретить тебя. Шестнадцать с половиной лет прожил я без Хрустальной Радуги, зато теперь я наконец снова смогу ее вкусить.

…Хрустальная Радуга. Еще одно название, придуманное Иваном Ивановичем, но, пожалуй, более удачное, чем другие.

Первая ночевка на обратном пути. Не под открытым небом, а в заброшенной охотничьей фанзе, к которой вывел нас Бао. Сам он под крышей спать не любил и ушел к мулам. Мы сидим возле очага вдвоем с Иваном Ивановичем.

Во время дневного привала он не отдыхал, а принялся бродить по тайге, странно ссутулившись, будто принюхивался к земле. Мне стало любопытно, я пошла за ним и увидела, как в зарослях папоротника старик садится на корточки и роется в земле.

— Что это? — спросила я.

— Иншень. Я уловил его «масть».

Он держал в руке грязный корешок, напоминающий формой человеческую фигурку. Женьшень! Я, разумеется, видела их в китайских лавках и удивилась только одному: как легко и быстро Иван Иванович нашел таежную драгоценность, в поисках которой бывалые старатели рыщут по лесам неделями.

— Вечером можно сделать Хрустальную Радугу, — полупроговорил-полупропел счастливый Иван Иванович, и на все мои расспросы ответил только: «Сама всё увидишь».

И вот я сижу, смотрю во все глаза.

Перед ужином он налил в бутылку из-под спирта немного родниковой воды, положил чисто вымытый иншень, потом с благоговением вынул из ладанки засохший корешок, поцеловал его и опустил туда же.

— Сейчас яншень оплодотворит свою женскую половину, нужно дать ему немного времени, а чтоб не мешал свет, я накрою бутылку.

— Стесняются они, что ли? — хихикнула я, но Иван Иванович сдвинул брови и строго поднял палец.

Я притихла…

— Пора, — говорит он примерно через час после того, как вечерняя трапеза закончена. — Смотри.

Показывает мне бутылку. Вода в ней приобрела серебристо-перламутровый оттенок. Иншень странно сжался, зато яншень разбух, стал втрое длинней и толще, морщинки и складки на нем разгладились.