Укрощение тигра в Париже - Эдуард Вениаминович Лимонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«CIA, CIA, улыбнитесь…» — пропел я, довольный получающейся прической. Аккуратная голова — вывеска торгового дома «Мужчины и K°». CIA не понимает русской психологии. Мы любим, чтобы на нас обращали внимание. Диссидент, которого игнорирует КГБ, чувствует себя глубоко обиженным, он, никому не нужный, может даже покончить с собой… А вы, графиня… Глупо пенять на тигра за то, что в прошлом тигр соглашался предоставлять свое отверстие мужчинам. За плату или бесплатно — не имеет значения. Тигр — сексуальное существо, тигр с детства любил и хотел ебаться (по его собственному признанию), почему же он не должен был ебаться, а, графиня? Ведь вы, графиня, не отказывали себе в этом удовольствии? К тому же, графиня, авторы анонимного письма почему-то вообразили, что это мужчины ебали тигра, а тигр, может быть, всегда думает, что это он ебет мужчин. Что, в общем-то, графиня, вы, очевидно, знаете это из своего собственного опыта, недалеко от истины. Тигр себе лежит, или сидит, или стоит. А мужчина, дурак, старается, его обслуживает…
Мыши, или Преступление
Они погружались в сон после делания любви, было около пяти утра. Звезда кабаре приподнялась на локте и прислушалась:
— Что это?
Обладая несокрушимым украинским здоровьем, писатель уже закрывал за собой дверь в сонное царство. Пришлось открыть ее снова и высунуться во внешний мир:
— Что?
— Звуки.
Писатель прислушался. В квартире на рю дез’Экуфф множество ночных звуков. Проведя в квартире несколько лет, из них год без Наташки, он знал все звуки квартиры, как буквы алфавита. Включалось и теперь щелкало, наматывая невидимого электрического глиста, переводя его в реальные французские сантимы и франки, — реле счетчика электричества. Неприятный звук, несмотря на то что счет прибывает раз в два месяца. Маленький холодильник вдруг взглотнул и забулькал. Нагреваемая в хрупкой, как яйцо, ванной, в баке под потолком вода всхлипнула — и задребезжал заржавевшими внутренностями бак. Порывом ветра на хорошо пригнанную створку окна сдвинуло плохо пригнанный металлический запор, и створка подалась на пару миллиметров внутрь квартиры. «Ррррр-г!» Протопали по потолку пятки соседа. Цистит заставляет его посещать туалет по дюжине раз за ночь.
— Ничего не слышу.
— Ну как же? Писк! Ты выключил Би-би-си?
Он твердо помнил, что выключил радио. Он читал книгу, когда явилась Наташка. Он вслушался глубже. Шагающие звуки примитивного будильника выплыли из прихожей. И едкий, действительно, писк, как булавочные уколы. И шуршание. Как шуршат бумагой, но менее сухо. И вдруг резкий скрип.
— Это шкаф.
Старые шкафы, нагреваемые ночью шоффажем, рассыхаясь, скрипят. Так как шкафов в квартире пять, то они попеременно жалуются на жару всю ночь. Разумеется, ни здоровый украинский Лимонов, ни более трудно засыпающая звезда, если хотят спать, не слышат тридцати трех звуков квартиры. Ее ночного репертуара. Любая квартира имеет свой ночной репертуар.
— Спи! — сказал писатель. — Это или шкаф, или шоффаж…
Ему не хотелось думать о новых звуках, о писке и о шуршании. Ему хотелось спать.
— Я боюсь, — сказала Наташка. — Это мыши. Ой! — И обняла его. Она не испугалась бы ножа, его подруга, но она дрожала.
Он сел в постели:
— Пойду посмотрю…
— Не ходи! Они тебя укусят… Ой! Слышишь, опять шуршат… Их много! Какой ужас!
На сей раз целая серия бесцеремонных шорохов раздалась из китченетт. Он встал и включил свет в спальне. Последовала еще одна серия шорохов, встревоженных и торопливых.
— Они запутались в пакетах…
Гологрудая и большеротая звезда с остатками не до конца смытого ночного мейкапа на лице сидела в кровати, и физиономия ее выражала нешуточное беспокойство. Хотя женщины, несомненно, любят пугаться и преувеличивать опасность, заметно было, что она и вправду испугана.
— Они запутались и не могут выбраться. Их много!
Между каменной подпоркой раковины и фанерной стеной, отделяющей китченетт от квартиры, они традиционно складывали пластиковые пакеты, дабы пакеты находились под рукой. Сунув ноги в блистательные, цвета молодого алюминия тапочки, — часть наследства, полученного другом Димитрием от русского дюка, скончавшегося недавно, и братски разделенного с Лимоновым, — писатель осторожно выглянул в китченетт. Пакеты сотрясались и шуршали. Судя по энергии, с какой они сотрясались, он подумал, что не мышь, но крыса заблудилась в пакетах. Но он не сказал о своей гипотезе звезде кабаре.
— Кыш! Кыш! Кыш отсюда! — Он несколько раз хлопнул в ладоши.
Она нервно засмеялась:
— Так кур гоняют, Лимонов…
«Точно, — подумал писатель. — Так в деревне гоняют кур». Почему ему вспомнилось это глупое «Кыш!» — восклицание, слышанное им в годы малолетства и беспамятства и, казалось, начисто изъятое из репертуара жизни? Вот уже несколько лет, как всплывают на поверхность памяти давно потопленные и, казалось, прочно опустившиеся на дно фразы. Присказки и прибаутки, принадлежащие, должно быть, словарю прадедушек и прабабушек: «Так сказал бедняк, а сам залез на печку», «Красивая, как корова сивая» и прочие в этом духе.
Он отогнул американский флаг, осторожно вдвинулся в китченетт и ткнул пальцем в выключатель. Кухонные внутренности озарились нервным синим светом дневной лампы. Как в морге. Шорох прекратился. Голый, лишь в плейбойских тапочках дюка, писатель подозрительно всмотрелся в месиво пластиковых пакетов:
— Мышей не вижу!
— Они спрятались.
Звезда успокоенно отклонилась на подушки. Он открыл и подставил под струю стакан. Наклонившись, открыл дверцу карликового холодильника и извлек пакет апельсинового сока. Наливая сок в воду, он успел увидеть серо-желтого грызуна, прошмыгнувшего между его алюминиевыми тапочками и скрывшегося под холодильником.
— Мышь. Мышь пробежала, Наталья!
— Где? Где мышь? — Звезда кабаре вскочила на колени и закрыла глаза, а руками крест-накрест покрыла груди. Чтоб не укусили мыши.
— Спрятались под холодильник.
— Ой, у них там гнездо?! Она большая?
— Маленькая. Мышь-подросток.
Писатель заглянул за холодильник, и то, что он увидел, неприятно прошлось холодком
