Том 24. Наш общий друг. Книги 1 и 2 - Чарльз Диккенс

Она была одной из тех старушек, эта Бетти Хигден, которые, будучи наделены крепким здоровьем и несокрушимой волей, долгие годы не сдаются в борьбе, хотя каждый год наносит им, утомленным борьбой, новые тяжкие удары; живая старушка, с блестящими темными глазами, решительным лицом и добрым сердцем. Рассуждать она не умела, но бог милостив, и на небесах доброта, быть может, ценится не меньше рассудительности.

— Да, как же, как же! — сказала она, когда гости приступили к делу. — Миссис Милви писала мне, сударыня, и я велела Хлюпу прочесть письмо. Очень хорошо было написано. Да она и сама такая милая.

Гости взглянули на длинного парня, который еще шире разинул рот и глаза, как бы говоря, что он-то и есть Хлюп.

— Я сама не мастерица читать по писаному, — продолжала Бетти, — хотя библию могу читать и вообще печатное разбираю. А газету так очень люблю. Вы, может, не поверите, Хлюп хорошо читает вслух газеты. А полицейские отчеты умеет изображать в лицах.

Гости опять сочли долгом вежливости взглянуть на Хлюпа, а тот, глядя на них, вдруг откинул голову, разинул рот как можно шире и громко захохотал. Засмеялись оба младенца, невзирая на опасность, грозившую их головам, засмеялась Бетти Хигден, засмеялся сиротка, а там засмеялись и гости. Что было хотя и весело, но не очень вразумительно. Тут Хлюп, словно одержимый усердием, принялся за каток и двигал им над головами невинных малюток с таким скрипом и грохотом, что миссис Хигден остановила его:

— Господам ничего не слышно, Хлюп. Погоди же немножко, погоди.

— Это и есть тот самый ребеночек, что у вас на коленях? — спросила миссис Боффин.

— Да, сударыня, это и есть Джонни.

— Джонни! Его зовут Джонни! — воскликнула миссис Боффин, обращаясь к секретарю. — Осталось дать ему только фамилию! Славный мальчик.

По-ребячьи застенчиво, прижав подбородок к груди, Джонни исподлобья глядел на миссис Боффин своими голубыми глазами, а пухлую ручку с ямочками подносил к губам старушки, которая время от времени целовала ее.

— Да, сударыня, славный мальчик, милый мой мальчик, — это сынок моей внучки, а она была дочкой младшей моей дочери. Но и та умерла, как и все остальные.

— А это разве не брат его и сестра?

— Нет, что вы, сударыня. Это питомцы.

— Питомцы? — повторил секретарь.

— Оставлены на мое попечение, сэр. Я беру детей на воспитание. Больше троих я взять не могу, из-за катка. Но детей я люблю, а четыре пенса в неделю — все же деньги. Подите сюда, Тодлз и Подлз.

Тодлз было уменьшительное имя мальчика, Подлз — девочки.

Маленькими, неверными шажками они перешли через комнату, взявшись за ручки, словно перед ними лежала страшно трудная дорога по местности, пересеченной ручьями, и после того как Бетти Хигден погладила их по головкам, они набросились на сироту, радостно воркуя и делая вид. будто хотят утащить его в плен и рабство. Все трое разыгрались и развеселились без удержу, и Хлюп, заразившись их весельем, опять захохотал и долго не мог уняться.

Наконец Бетти сочла нужным остановить их, сказав:

— Ступайте на место, Тодлз и Подлз, — и они, взявшись за руки, побрели обратно через те же ручьи, как видно сильно разлившиеся после дождей.

— А мистер, или… как его, Хлюп? — спросил секретарь, не в состоянии решить, взрослый ли это человек или еще мальчик.

— Незаконный, — ответила Бетти Хигден, понизив голос, — родители неизвестно кто, его нашли на улице. А вырастили в… — тут она вздрогнула с отвращением, — в доме.

— В доме призрения? — спросил секретарь. Суровое и твердое лицо миссис Хигден нахмурилось, и она угрюмо кивнула.

— Вы не любите о нем говорить?

— Не люблю! — отвечала старуха. — Не пойду туда ни за что, лучше убейте меня. Лучше бросьте этого славного мальчика под груженый фургон, прямо под конские копыта, только не забирайте его туда. А если мы все будем лежать при смерти, так уж лучше подожгите нас, пускай мы сгорим вместе с дымом и превратимся в кучу золы, только не уносите туда никого из нас, хотя бы и мертвыми.

Удивительная твердость духа сохранилась в этой одинокой женщине после стольких лет тяжелой работы и тяжелей жизни, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов! Как это у нас называется в торжественных речах? Британская независимость, только отчасти извращенная? Так или в этом роде звучит ханжеская фраза?

— Разве я не читала в газетах, — говорила старушка, лаская ребенка. — Помоги, господи, мне и всем таким, как я! Разве я не, читала, как измученных людей, которые дошли до крайности, гоняют взад и вперед, взад и вперед, нарочно, чтобы измотать их! Разве я не читала, как для них всего жалеют, во всем им отказывают и отказывают — в приюте, в докторе, в капле лекарства, в куске хлеба? Разве я не читала, как они падают духом, перестают бороться, опустившись так низко, и как они, наконец, умирают оттого, что им никто не помог? Так вот, я надеюсь, что сумею умереть не хуже всякого другого, и умру, не опозорив себя домом призрения.

Совершенно невозможно, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов, научить этих людей рассуждать правильно, сколько бы ни трудилась над этим законодательная мудрость!

— Джонни, мой голубчик, — продолжала старая Бетти, лаская ребенка, и не столько говоря с ним, сколько горюя над ним, — твоей старой бабушке Бетти недалеко уж до восьмидесяти. Никогда в жизни она не просила, гроша милостыни не брала у прихода. Она платила налоги, платила сколько могла, когда бывали у нее деньги; работала, когда могла, и голодала, если приходилось. Моли бога, чтобы у твоей бабки хватило сил (а она еще сильна для своих лет, Джонни) встать с постели в свой последний час, убежать и забиться в какой-нибудь угол, да и умереть там. Только бы не попасть в руки этих палачей; читаешь ведь, как они обманывают и гоняют честных бедняков, изматывают и мучают, и презирают и позорят их.

Блестящих успехов вы добились, милорды, почтенные господа и члены попечительных советов: вот что думают о вас лучшие из бедняков! Позволительно спросить, разве не стоит поразмыслить над этим?

Покончив с этим отступлением, Бетти Хигден замолчала, и на ее суровом лице уже не было страха и отвращения, свидетельствовавших о том, как серьезно она говорила.

— А он вам помогает? — спросил секретарь, осторожно переводя речь опять на мистера Хлюпа.

— Да, — ответила Бетти, добродушно улыбнувшись и кивнув головой. — И еще как помогает.

— Он здесь и живет?

— Больше здесь, чем где-нибудь в другом месте. Он ведь считался не лучше подкидыша и сначала попал ко мне на воспитание. Я уговорила надзирателя, мистера Блогга, отдать его мне; увидела его как-то в церкви и подумала, что, может быть, и смогу ему помочь. Он ведь тогда слабенький был, золотушный.

— Как его зовут по-настоящему?

— Видите ли, если говорить по правде, настоящего имени у него нет. Его, должно быть, прозвали Хлюпом потому, что он был найден в дождливую погоду; я всегда так думала.

— Он у вас, кажется, добрый малый?

— Господь с вами, сэр, да он сплошная доброта, — возразила Бетти. — Сами можете судить, сколько в нем доброты при таком росте.

Нескладно скроен был Хлюп. Слишком вытянулся в длину, слишком узок в ширину, слишком угловат везде, где полагается быть углам. Один из тех неуклюжих представителей мужской породы, у которых отовсюду выглядывают пуговицы: каждая пуговица глазела на публику с самым откровенным и наивным видом. Колени, локти, запястья и лодыжки составляли у него целый капитал, причем он понятия не имел, как разместить этот капитал самым наивыгодным образом, и, поместив не туда, куда следует, вечно оказывался в стесненных обстоятельствах. Правофланговый Нескладной роты среди новобранцев нашей жизни — вот кто был Хлюп, — и все же он имел свои, хоть и туманные, понятия о том, что значит быть верным знамени.

— А теперь поговорим про Джонни. — сказала миссис Боффин.

Джонни сидел на коленях у бабушки, уткнувшись подбородком в грудь и надув губки, и внимательно смотрел на гостей, закрываясь от них пухлым локотком, а Бетти держала его нежную ручку в своей морщинистой правой руке, ласково похлопывая ею по морщинистой левой.

— Да, сударыня. Про Джонни.

— Если вы доверите мне ребенка, — говорила миссис Боффин, и ее лицо внушало доверие, — то у него будет самый лучший дом, самый лучший уход, самое лучшее воспитание, самые лучшие друзья. Дай бог, чтобы я стала ему настоящей матерью!

— Я вам очень благодарна, сударыня, и мальчик тоже благодарил бы вас, если б мог понимать. — Она все еще похлопывала маленькой ручкой по своей руке. — Я бы не стала ему поперек дороги, даже если б передо мной была еще вся жизнь, а не самый конец ее. Не обижайтесь на меня, но я к нему привязалась так, что и сказать не могу: ведь он у меня один остался на свете.