Дождь для Данаи (сборник) - Александр Иличевский

Всеединство и метафора

Александр Мень в своем очерке о Владимире Соловьеве так говорит о Всеединстве: «Всеединство — это дух, который связывает элементы природы, связывает духовные миры, который связывает общество, нас — с высшим единым Началом. И когда люди берут какую-либо одну часть бытия всеединого, органичного и выделяют ее, получается то, что он [Влад. Сол. ] называл „отвлеченным началом“. Поэтому рассудочное познание, ставшее отвлеченным, оторванным, отрезанным от бытия, в конце концов терпит поражение. Эмпирическая наука, которая перестает считаться с опытом внутренним, духовным, и с выводами отвлеченной метафизики, тоже в конце концов заводит в тупик. И Соловьев подвергает критике все основные „отвлеченные начала“, что и стало содержанием его докторской диссертации [„Критика отвлеченных начал“]».

Связь автономного частного со всем целым посредством установленных связей между частями дает ту голографическую топологию, которую Лейбниц зафиксировал в своей «Монадологии»: часть, являясь целым, содержит в себе все целое, частью которого является.

В «Паруснике» метафора — как главное оружие дикции поэта, доведенное до головокружительного совершенства, до остроты теологического инструментария, — опровергает диктат «отвлеченных начал». А на основе своего опровержения — на основе восстановленных и проведенных связей — ткет полотно (каждая связь: нить!) невиданной красоты, крепости и целости, которое — постепенно, с набором пространства, охвата — начинает напоминать именно парус. Парус этот постепенно, величественно разворачиваясь в космогоническом масштабе, набирает ход и, собирая, охватывая, бесконечно присоединяет к своему полотну новые связи… Наверное, излишним будет сказать, что тяга парусного движителя пропорциональна его площади, его эволюции.

Как это происходит на методологическом уровне? Начнем с того, что попробуем разобраться, как работает метафора.

Метафора суть зерно не только иной реальности, но реальности вообще. В метафоре содержится принцип одухотворения произведения, его демиургический метод.

Мало того, что метафора — это орган зрения: часто сильнее и немыслимее самых мощных приборов, самых разных парадигм. Метафора — пчела, опыляющая предметы, которые часто суть цветы «отвлеченных начал». Энергия сравнительного перелета от слова к слову, от цветка к цветку, как точечный взрыв, рождает смысл. Метафора способна — и «Парусник Ахилла» тому одно из наиболее весомых доказательств, — будучи запущена импульсом оплодотворяющего сравнения, облететь, творя, весь мир. Взяв на ладонь прозрачную пчелу метафоры, мы видим в ее ненасытном брюшке вселенную.

Во время длительного — по мере написания — чтения «Парусника», в тот момент, когда я почувствовал с некоторой оторопью подлинный простор полотна поэмы — книги, я вдруг вспомнил один космический проект. Кажется, японская группа ученых в конце восьмидесятых предложила замечательную конструкцию межпланетного корабля. Уникальность его состояла в сверхэкономичности движителя, который бы не использовал при разгоне до цели никакого другого топлива, кроме стартового. Достигнув расчетной орбиты, капсула выпускала чрезвычайно длинные, тончайшие титановые перепонки, между которыми натягивалась невесомая серебристая ткань, способная отражать солярное излучение — «солнечный ветер». Все сооружение в самом деле походило на гигантокрылую бабочку, с крошечным продолговатым тельцем. Медленно, но верно, ничем не замедляемый в безвоздушном пространстве, этот аппарат разгонялся до ослепительных скоростей, пределом которых служила лишь граница зоны солнечной активности.

Корабль этот стал преследовать меня при дальнейшем чтении. Пока что он был не пилотируемым.

Мир с одним лишь «Почему?» — совершенно безлюдный. Человек появляется только тогда, когда вопрос «Почему?» сменяется «Зачем?». И то, что этот вопрос наконец прогремел, — как раз и определилось достигнутой сверхсветовой скоростью. Озарение — как вспышка при прохождении сверхсветового барьера «Неизвестным солдатом» — высветила образ, проступивший в сложном рельефе ткани: бескрайний Парус сворачивался в Человека.

Александр Гольдщтейн возвращается домой

В тамбуре последнего вагонапоезда Москва — Баку, отчалив от Кизил-юрта,синие зрачки Севера-деспотапляшут за кормой в грязном окошке,прячутся, выпрыгивают снова,скачут по шпалам, лучатся путевымисемафорами на разъезде, в лесу рельс,расходящихся, сливающихся в заповедныйполюс Лобачевского, по лесенке шпалможно покорить Северный полюс в мыслях.Худющий как ветка, ушастый парень,с залысинами по пышной шевелюрой,обкуренный в дымину, с бородавкой на веке,вдруг внешне — вот ведь чушь, ничего общего,конечно, но что-то такое мелькнуло, пусть ив воображении, но все же — этот пареньнапомнил мне Александра Гольдштейна:стоит, нервничает, выглядывает в щелку —в вагонный коридор, где дагестанские ментыпроверяют документы, досматривают багаж.Палец у одного мента на курке «калаша»,глаза ошалелые бегают, другойставит каждого пассажира стоймя,прикладываетк его скуле разворот паспорта.«А что это — родинка? Откуда? Тут есть,там нет.Где паспорт получал, Магомед-ага? Садись,отдыхай.Теперь ты. Домой едешь? В гости?Где паспорт получал?»

Здравствуй, Саша! Вот таким макаромвезу тебя на родину. Распяли нас эти двоесуток.Тяжело мне, тебе чуть проще:ни вони ста мужиков, ни духоты, ни стукасердца — ты летишь со мной на третьей полке…Вниз лицом, то подмигиваешь, или киваешь,или повернешься навзничь, на груди сложишьруки,закроешь глаза, и я испугаюсь…Ты знаешь, что я заметил?! Послушай!За эти семнадцатьлет разболтались рессоры подвижногосостава,и колеса стали выть на поворотах —долго-долго тянется поезд, меняя азимут,из последнего вагона видно, как локомотивнабегает вспять окоему, и солнцепадает в скрипичный вой колес. Этот войразнимает, колесует душу, тревога,подкравшись,вдруг схватывает ее как птицу хищник,на такое способна только музыка:залить горем или счастьем сердце,минуя культуру и восприятие, минуя разум,музыка — это открытый массаж сердца.Такого я не слышал в детстве, в детствеколеса стучали весело, или — на мосту:значительно,или вкрадчиво — при отправке, разболтанно —на перегонах,

а при въезде на станцию тише, нежнее —здесь шпалы ухоженнее, затянуты гайки,путейцыздесь подтягивают их чаще и добросовестнее,а к середине перегона уже устают, садятсяквасить,так вот — вдали от детства колесный вой,Саша,ты слышишь? Он выворачивает душу,запомнимэтот стенающий хор. Колеса плачут по ком,Саша?Господи, как же съели нас эти двое суток.Левый рельс проходит через ухо,правый — штопает глаза. Народное мясомнет, и жмет, и воодушевляет. Сосед —два года не видел жену, двух детей, работаеттаксистом в Москве, знает трассы столицылучше меня — вдруг забирается с ногами,припадаетлбом к подушке, мы затихаем, вслушиваясь,как он бормочет молитву; его носки в этойпозевоняют особенно, затем он соскакивает,воздеваетглаза горе и вполголоса в сторону, для меня —приговаривает:«Все народы Аллах создал для того,чтобы они стали мусульманами», — и сноваберется за кроссворды; детям он везетконфетыи сумку китайской вермишели. В отделениис нами едет еще старик — Мирза-ага из Гянджи,опрокидывая стопку за стопкой «белого чая»,он называет нас мальчики, сужденья его мягки,глаза смирные, и весь он округлый, тихий, нозаводится с пол-оборота, когдаспрашиваем, где служил в армии,

Советский Союз, молодость, загорается,полощется стягомв его зрачках, и он повествует нам провенгерский миробразца пятьдесят шестого года. Он попалв Будапешт, еще не приняв присягу,семьдесят два человека, все кавказцы,ходили всюду под конвоем — на плац и в баню,автоматчики с собаками плотнее сбивали строй,как мусорную кучу веник. В Ужгороде их оделив старые мундиры — в пятке гвоздь, без одногопогона.Погрузили в теплушки, высадили в Дебрицах,через неделю.Все думали — Ташкент. Старый кашеварзаварил солдатам двойной паек, кормит,плачет:«Третью войну я уже кормлю, все ей мало.Это моя третья смерть. Берегите себя, сынки.Не верьте венграм, даже их деды в вас будутстрелять».Три года Мамед-ага служил в Хаймашкере,ходил по девкам, те принимали его за цыгана.Кругом фермерские хозяйства, поля паприки,сбор красных лампочек, горящих у щиколоток,тугих, всходящих к бедрам, с подоткнутымиподолами,полные горячей крови руки над краемкорзины, —а также яблочные сады, алма — «яблоко» — наазербайджанском, так же как и на венгерском.— Церетем кишлянк! — Девушка, я люблю тебя! —говорил Мирза-ага своим ангелам, и ониотвечали:— Катуна, катуна! — Солдатик, солдатик!Эти мясистые ангелы и поныне не покидаютМирзу,он весь светится, когда их целует, произносявместе с нимиполузабытые слова.

Здравствуй, Саша! Вот так я везу тебя домой,в твое провинциальное болото, ты кривишься,не желаешь, но я упорен в нашем возвращениии снова тяну тебя в прокуренный тамбур —все равно ты лишен обонянья, — смотри,как пляшутза окошком рельсы, как полна луна надравниной.Ты любишь луну, свою девочку, своюненаглядную?

Объяснительная записка о Елене Фанайловой