Отцовская скрипка в футляре (сборник) - Иван Сибирцев

Сказал и заснул на полуслове. Снился Черемуховый лог. Будто с Юркой, мальцом еще, пошли по ягоды. Ягод на кустах видимо-невидимо, аж ветки гнутся к земле, солнышко размахнулось во все небо. И вдруг загромыхал гром. Почернело в логу и не видать Юрки…

Павел Антонович открыл глаза, облегченно вздохнул. Но снова загромыхало. Спросонья не сразу понял, что кто-то изо всей силы дубасит в ставень. «Юрка, видать, навеселе», — подумал он с досадой. Не включая света, нашарил тапочки, набросил на себя полушубок, выбрался в сени, отворил дверь. На крыльце стоял сосед Василий Клоков.

— Беда, Павел Антонович, — сказал Клоков, и у него вдруг перехватило голос. — Юрку твоего на шоссе сбило машиной.

Павел привалился к стене, жадно заглотнул воздух и выдавил еле слышно:

— Насмерть?!

— Едем. Я машину подогнал. Да куда же ты в шлепанцах?

Металась по избе и причитала Фрося, ползал в поисках валенок и шапки Павел Антонович. Потом с Клоковым они ехали нескончаемой темной дорогой, до того тряской, что у Павла Антоновича не попадал зуб на зуб.

— Здесь, — сказал Клоков и выпрыгнул на шоссе.

Павел Антонович вдруг позабыл, что рядом боковая дверца, полез следом за Клоковым, зацепился полушубком за руль и. мешком вывалился из кабины. В завесе снега, словно кланяясь ему низко, тянула в его сторону обрубки веток присадистая береза. А напротив нее снег словно бы веником смахнуло с дороги и на рябом гравии будто тень от той березы — мазутное черное пятно.

Ноги Павла Антоновича подкосились. Не замечая расступившихся при его появлении людей, он рухнул на колени, коснулся руками пятна. Гравий под пальцами был вроде бы еще мокрым. Павел Антонович каким-то боковым зрением увидел, как виновато отвернулись люди, и понял: это — кровь, кровь его Юрки.

— Ну, хватит, Паша, поедем! Чего уж тут! — теребил его за плечи Клоков. Оторвал Павла от земли, втолкнул в кабину. — Не поспели мы. Люди говорят, в больнице Юрий…

— В больнице?! Значит, живой?! А там что? — Павел Антонович повел головой и, не получив ответа, уронил лицо на руки и заплакал.

В больнице Павел Антонович отпихнул державшего его под руку Клокова, рванулся к мужчине в докторском халате.

— Ну, как? Что с моим сыном? С Юрием Селяниным?

Доктор вздохнул и отвел взгляд.

— Когда мы с лейтенантом, — он кивнул на стоявшего рядом участкового Сомова, — приехали по вызову товарища Чумакова к ДОЗу, ваш сын был уже мертв. Смерть наступила сразу после наезда машины.

Павел Антонович медленно поднял голову, и лампочка в белом абажуре под высоким белым потолком, задернутые белыми чехлами стулья, доктор и участковый закружились, как давеча снеговые хлопья перед ветровым стеклом.

Когда Павел Антонович открыл глаза, то увидел, что сидит на стуле, а рядом стоит девушка в белой шапочке и протягивает ему стакан с лекарством.

Он покорно отхлебнул из стакана, поставил его на пол и тут до него дошло, что сейчас он должен увидеть Юрку, мертвого Юрку… «Куда же ударило парня? Неужто в голову?» Павел Антонович помнил эту голову совсем маленькой, с дышащим темечком, с шелковистыми волосами…

Павел Антонович, будто наваждение отгоняя, замахал руками и, отдаляя неизбежное, проговорил:

— Как сбили его? Сзади, что ли, кто наскочил в метели?

— Лежал он на дороге, вот и зацепило… — произнес над самым ухом чей-то голос, и Павел Антонович только сейчас разглядел, что к нему наклонился, поглаживает его плечо Юркин начальник, Федор Иннокентьевич Чумаков, тоже зачем-то наряженный в белый халат.

Павел Антонович дернул плечом, скинул его руку:

— С чего бы он лег на дорогу?

— Лежал. Авторитетно говорят тебе, — сказал со вздохом лейтенант Сомов. — Пьяный был сильно. Упал, заснул. Так все и получилось. В одиннадцать вечера на ДОЗе пересменок. Поляков, шофер ихний, — знаешь его, конечно, — стал рабочих развозить по домам. Повернул к Катиному логу, там у него Агафья Мохова выходит. Затормозил, смотрит: впереди темнеет что-то на дороге. Вроде бы человек лежит. Только хотели подбежать, взглянуть, а тут, понимаешь, обогнал их бортовой ГАЗ, кузов с тентом, да на всей скорости и поддел его колесом, аж крутанул на дороге. Лесопильщики подбежали, а это твой Юрка, не дышит уже, в крови весь и пульса нет.

Павел Антонович грузно поднялся со стула:

— Кто же это Юрку-то так? Или ушел?

— Пытался, да от меня не уйдешь, — важно подчеркнул участковый. — Пришлось, правда, погоняться за ним по поселку. Да куда он денется. Сидит уже под замком.

— Чужой? Из Шарапово? Хребтовска? — сумрачно добивался Павел Антонович, как будто в этом сейчас было главное.

— Здешний. Степан Касаткин, знаешь такого?

— Касаткин?! Степан?! — эхом откликнулся Селянин. — Ну, сосед!.. Как же это он! Он же Юрку пацаном еще знал. На полуторке, бывало, катал не раз. Как он мог человека на шоссейке не углядеть? Двадцать пять только парню сравнялось… — Губы у Павла Антоновича задергались, голос набух слезами.

— Пьяней вина был Касаткин. Гуляли они чуть не с обеда в Черемуховом логу. Высоковольтники там были из хозяйства Федора Иннокентьевича, — как бы извиняясь перед ним, произнес Сомов имя и отчество Чумакова. — Потом Степан мотанул домой. Вот и доездился лет на восемь! — Сомов засмеялся, довольный своей остротой, оборвал смех. И стало заметно, что лейтенант тоже выпивши, не так чтобы сильно, но, как говорится, навеселе.

Чумаков расхаживал по комнате, ступал так тяжело и устало, что половицы поскрипывали жалобно, и говорил возмущенно:

— Восемь лет! Да еще, поди-ка, с зачетами и льготами. Я бы за такое к стенке — и весь разговор! Я считаю: сел пьяный за руль, задавил человека — умышленное убийство!

— Похмелью Касаткина тоже не позавидуешь! — снова усмехнулся Сомов. — Намылили ему шею лесопильщики. Я, грешным делом, отвернулся: не вижу, мол, ничего… И с вами я согласен, Федор Иннокентьевич. Может, и умышленное убийство, и стрелять таких надо. Но ведь закон есть закон. Больше десяти, а то и восьми лет не дадут. Статья 211, часть вторая гласит. Да ведь ты сам знаешь, Павел Антонович, шофер же…

— Ага, гласит. Восемь лет, значит, да еще с зачетами, — начал Павел Антонович, но вдруг сорвался до полушепота: — Ты вот что, лейтенант, ты сам учти и начальству своему накажи: держите Степку этого где-нибудь за семью замками, чтобы он мне на глаза не попался… Восемь лет! Мне теперь терять нечего. Я кровь своего сына видел на дороге. Пролил ее Степан Касаткин, и смыть ее могу я только Степкиной кровью!

— Ну, знаешь! — возвысил голос участковый. — Не вздумай мне самосуд учинять. Юрия все одно не воротишь, а на свою голову накличешь беду…

А вскоре — два месяца только прошло — снег еще не сошел ни с Юркиной могилы, ни с Фросиной рядом с ней, вовсе свежей, — ехал Павел Антонович из Хребтовска… И как повелось у него с той январской ночи — страшился проскочить березу.

Вот она — старуха, пришибленная бедой, и вот оно, то место…

Павел Антонович остановил машину, смахнул с головы шапку и нажал рукой на сигнал. Застонали над дорогой и над зимним лесом автомобильные гудки.

— Ту-у… Ту-у… Юрка! Сынок. Я помню. Ты всегда со мной!..

Метель взвихрилась с новой силой и словно бы из своего чрева выпихнула на дорогу ходока. Павел Антонович торопливо натянул шапку и призывно засигналил прохожему. Соболезновал: эк тебя прихватило, бедолагу. Пешком в такой хиус.

Прохожий рысцой затрусил к машине, сунулся в кабину, сказал признательно:

— Ох, спасибо тебе, добрая душа. Напрочь заколел я. От райцентра топаю… — Но вдруг замолк, будто поперхнулся, опасливо загородился рукой и проворно выпрыгнул из кабины.

Одет прохожий был явно не по погоде: шапчонка да телогрейка на рыбьем меху. Павел Антонович удивленно окликнул:

— Куда ты! Ошалел, однако, от стужи. Да стой ты! — прикрикнул Павел Антонович. — Провалишься в кювет, там снегу выше башки.

И словно бы ветер простонал в ответ:

— Ты… ты, что ли, не признаешь меня, Павел Селянин?…

Селянин включил фары.

— Касаткин?! Степан?!

— Я самый, Павел Антонович, — тоскливо подтвердил Касаткин. — Такая вот, значит, выпала нам с тобой встреча.

У Павла Антоновича стало сухо во рту. Он с трудом пошевелил шеей, обшарил рукой сиденье, под которым лежал инструмент. Выхватить сейчас монтировку и… Пусть потом законники рассуждают, самосуд там, благоразумное поведение…

Селянин стиснул пальцами монтировку. Но вдруг вспомнилась Клава — жена Степана. Почти каждое утро встречал ее Павел Антонович. Она вела в ясли мальчишек-двойняшек. Встречались они у ворот и расходились молча. Как незнакомые. Клава отворачивалась. Но Павел Антонович различал разлитый в ее глазах укор, будто он был виноват в ее соломенном вдовстве, ее материнском одиночестве. А мальчишки таращились на него испуганно и не по-детски хмуро. Он не раз встречал их на дороге за поселком, смирных, притихших, как бы ожидавших кого-то. А проходя по улице, Павел Антонович часто из-за забора ловил на себе их осуждающие взгляды.