Иосиф Бродский: Американский дневник - Ольга Глазунова

Рассуждения о том, насколько комфорт губителен для поэта, продолжают тему, начатую Бродским в стихотворении "На столетие Анны Ахматовой" (1989). Проволока, над которой "парит" голос, — это тоже часть судьбы Бродского, метафорическое представление ограничений, за которые в реальной жизни ему было не вырваться. Возможно, с творчеством Цветаевой, с ощущением подъема, о которых говорится в эссе "Поэт и проза", связано упоминание Бродским "плато" в первой строфе стихотворения. Значение этого слова Бродский раскрывает в интервью Анни Эпельбуэн: И.Б.: В отличие от жизни, искусство развивается линейно. То же самое происходит и с языком. Но вы правы, существует элемент сходства между ленинградской поэзией и английской поэзией, потому что методологически ты все время отталкиваешься от того, что уже произошло, и смотришь на это уже как бы со стороны. А.Э.: Как будто поэзия живет своей собственной жизнью, отдельно от реальности, я имею в виду — от современной реальности и лингвистики.

И.Б.: Именно. Как я сказал, реальность политическая, социальная, какая угодно — она обеспечивает плато, с которого ты начинаешь карабкаться вверх. Но плато существует. Все время, пока ты говоришь, ты удаляешься от этого плато, и читатель ощущает дистанцию удаления, то есть все время существует референция[173] (выделено — О.Г.).

В реальной жизни голос поэта, перелетая через "проволоку", делает круг и возвращается обратно, а значит, восхождения не происходит.

В восьмой строфе стихотворения Бродский делает замечание по поводу сказанного: "Бесспорно, что — портрет, но без прикрас". Воспоминания о прошлом, размышления о настоящем и будущем, которые возникают у поэта при взгляде на картину Карла Вейлинка, составляют его портрет, написанный Временем или Судьбой. Сравните отрывок из стихотворения 1988 года "Под раскидистым вязом, шепчущим "че-ше-ще"": я, иначе — никто, всечеловек, один из, подсохший мазок в одной из живых картин, которые пишет время, макая кисть за неимением, верно, лучшей палитры в жисть.

"Время" "макает кисть" в жизнь и раскидывает людей по картине действительности, как ему заблагорассудится. Однако вторая половина восьмой строфы стихотворения "На выставке Карла Вейлинка" отражает перемену в восприятии Бродским своей судьбы.

Образ живописца, который извне бросает на свою картину взгляд самоубийцы к ужасу наблюдающих за ним "олимпийцев", не может иметь отношения ни ко Времени, которое надличностно и вечно, ни к Карлу Вейлинку, картины которого послужили лишь поводом для разговора поэта о себе и о своей жизни. Отсюда можно сделать вывод, что за образом художника-"самоубийцы" скрывается сам автор стихотворения.

Не Время, не Судьба и не боги-"олимпийцы" ответственны за то, что произошло c поэтом, а он сам. Последняя девятая строфа стихотворения подтверждает это предположение: Что, в сущности, и есть автопортрет.

Шаг в сторону от собственного тела, повернутый к вам в профиль табурет, вид издали на жизнь, что пролетела. Вот это и зовется "мастерство": способность не страшиться процедуры небытия — как формы своего отсутствия, списав его с натуры.

Автопортрет — взгляд художника на свою жизнь "в профиль" — Бродский сравнивает со взглядом на картину: "Квадрат" Малевича. Кто знает, что скрывается за этим изображением? Возможно, при взгляде "в профиль" знаменитый "Квадрат" может стать "табуретом".

Последнее замечание поэта Бродского вселяет надежду: если художник способен изобразить заурядный предмет в виде произведения искусства, то и поэт может "не страшиться" смерти "процедуры небытия", которое наступило для него уже в настоящем, а постараться списать его "с натуры" со всем "мастерством", на которое он способен. А уж как интерпретировать это описание и интерпретировать ли вообще — дело читателей и критиков.

Оппоненты Бродского часто поднимают вопрос, а нужен ли вообще подобный опыт, какой заряд, какие эмоции можно почерпнуть из его творчества. Ответ очевиден: ни развлечения, ни успокоения, ни безмятежности от поэзии Бродского ждать не приходится. Кроме эстетического наслаждения языком, единственное, на что может рассчитывать читатель, — это на приобщение к настоящей, не прикрытой "маской, ряской, замазкой, стыдливой краской" трагедии человека, который сделал выбор и оказался на пороге смерти.

Насколько полезным окажется этот опыт, трудно сказать, здесь каждый волен сам принимать решение. Хотя, с другой стороны, читаем же мы трагедии Шекспира или романы Достоевского, сопереживая вымышленным героям, так почему бы не попытаться проникнуть в мир реального человека — поэта и нашего соотечественника.

КРАСКИ И СВЕТ В ПОЭЗИИ БРОДСКОГО

В литературе наряду с нейтральными единицами языка, ответственными за логику повествования, встречаются метафоры, которые соотносятся с чувственным (зрительным, слуховым, вкусовым, осязательным) восприятием человеком действительности.

В эссе "Об одном стихотворении" (1980), размышляя об особенностях восприятия поэтического творчества Марины Цветаевой, Бродский писал: "глаз или ухо реагирует прежде рассудка". Это замечание можно отнести не только к цветаевским строкам, но и к любому виду творчества как способу общения мастера с потенциальным читателем, слушателем или зрителем. Возможно, в художественных текстах значение слуха или зрения не так очевидно, как в музыке или в живописи, но и здесь существуют свои закономерности. В контексте стихотворения метафоры передают информацию на образном уровне, апеллируя к чувствам читателя, или уточняют содержание, создавая эмоциональный фон к размышлениям и выводам автора. Особое значение в поэтической символике Бродского приобретают цвет, интенсивность света и звуковые ассоциации.

Цвет в поэзии Бродского является не бытовой, а психологической характеристикой, причем не отдельного предмета, а обобщенного о нем представления. Когда предмет находится в непосредственной близости от субъекта, его цвет не воспринимается, он проявляется только на расстоянии, в том случае, если предмет утрачивает свое практическое значение и переходит в разряд абстрактных сущностей. Сравните: "Воздух, бесцветный вблизи, в пейзаже / выглядит синим. Порою — даже / темно-синим. Возможно, та же / вещь случается с зеленью: удаленность / взора от злака и есть зеленость / оного злака" ("Эклога 5-я (летняя)", 1981).

С течением времени представление о предметах может меняться как в качественном, так и в количественном отношении. Сравните:

Видите ли, пейзаж есть прошлое в чистом виде, лишившееся обладателя. Когда оно — просто цвет вещи на расстояньи; ее ответ на привычку пространства распоряжаться телом по-своему. И поэтому прошлое может быть черно-белым, коричневым, темно-зеленым

("Посвящается Пиранези", 1993–1995).

Наблюдая за вещью в реальности, никто не знает, какой она представится ему по прошествии времени. Только на расстоянии или в воспоминаниях вещь приобретает цвет, который становится ее категориальной характеристикой. Согласно замечанию Бродского, цвет — это ответ вещи на привычку Пространства перемещать человека с места на место, распоряжаясь его судьбой посвоему. По мере удаления из поля зрения или с течением времени вещь из разряда материальных объектов переходит в понятие, приобретая в сознании устойчивые психологические значения.

В интервью Петру Вайлю Бродский отметил: "Цвет ведь на самом деле — это духовная информация"[174], а духовная информация принадлежит не Пространству, не Человеку, а Времени. В стихотворении "Муха" (1985) Бродский более подробно говорит об этом: <.> души обладают тканью, материей, судьбой в пейзаже; что, цвета сажи, вещь в колере — чем бить баклуши меняется. Что, в сумме, души любое превосходят племя.

Что цвет есть время или стремление за ним угнаться,великого Галикарнасца цитируя то в фас, то в профиль холмов и кровель.

Душа обретает физический облик и возможность существо вания в пространстве и времени: "души обладают тканью, / материей, судьбой в пейзаже". События, которые происходят в жизни человека, остаются в его воспоминаниях. Воспоминания переплетаются, образуя своеобразную "ткань" судьбы, ее "материю", являясь метафорическим выражением представлений человека о своей жизни. В воспоминаниях предметы обретают способность менять цвет (свою "духовную информацию"), если меняются представления человека о самом себе или о том, что произошло с ним в жизни. Даже черная "цвета сажи вещь" может стать совсем другой по прошествии времени. Цвет вещи, воспринимаемый на расстоянии, выражает ее суть, ее значение в судьбе человека, и не имеет ничего общего с сиюминутным, привязанным к настоящему зрительным отражением, так же как прозрение "душ" превосходит восприятие живущего здесь и сейчас "племени".