Детство - Василий Сергеевич Панфилов

– Тьфу ты! – Отступив на шаг, он сплюнул наземь и смерил меня тоскливым взглядом.

Актёрство, оно тово, тяжко даётся. Показывать нужно не то штоб дурачка, а именно што беспамятного, а ето только кажется, што легко! Грань, она тово, тонкая.

Хорошо ишшо, ребята здесь не злые, а то б затуркали совсем. Не то штоб не злые, скорее зашуганные сильно. Севодня ты ково кулками измесишь, а завтра тебе розги за то пропишут. Так только, втихую если в бок ткнуть, да может – по ноге ишшо стукнуть. Оно и ерунда-то, ей-ей! А што ноги в синцах сплошь, так после Дмитрия Палыча и не страшно.

Сплюнул Генка, да и снова принялись мы за работу. К туловам деревянным прилаживаем хвосты да ноги. Работа лёгкая щитается, самая што ни на есть.

За работу в игрушечной мастерской, да и за работу вообще, деньги даже платят. Не шибко много, я бы даже сказал – шибко мало. Какие-то сложные аферы крутят – то вычитать начинают за еду да простыни порченые, крысами погрызенные да сцаками провонянные, то штрафы всякие придумывают. Так как-то, што и пощитать сложно, вечно всё меняют.

На руки и вовсе неохотно дают. Оно так и получается, што деньги вроде как и есть, но их как бы и нет.

Прислушиваться начал, што по соседству мальчишки говорят. Слышно еле-еле, не все даже слова. Они и так-то тихо говорят, так ишшо и губы стараются не разжимать, от чево и вовсе ерундень иногда получается.

– …в больничку попал, – Говорит тощий, вечно кашляющий Гришка Семенихин, стоящий за моей спиной по левую руку.

– Ето с концами, – Криво усмехнулся его сосед Лёвка Надейкин, не переставая работать.

– Да может и нет, – Уныло, с явным сомнением в голосе, – студенты практиковаться будут. Говорят – интересный перелом, експериментальная метода.

– Если экспериментальная, – По господски чётко выговаривая букву «Э», ответил Лев, – то залечат так, што ногу и отрежут, а потом и самово на кладбище.

– Ну может… а может, просто хромым останется.

– Останется? – Лев фыркает, – Што, сильно много кто из больнички возвращается? Если руку там рассёк, то да – зашьют просто, да и отпустят.

– Федул…

– У Федула простой перелом был! Доктор так и сказал – ничево интересного! Даже студенты не напортачили. Других-то вспомни? Много припомнил? То-то, што мало!

– Можешь ведь, когда хочешь! – Ободрил меня Гена, кривовато улыбаясь. Надо же… пока прислушивался, руки сами и тово. А оно опасно – рукастость показывать, значица. Для моего плана иначе нужно.

После обеда снова в мастерскую, а потом в классы – учиться, значица. Тоска… Я ж вроде как дурачок почти, так меня к самым маленьким и определили.

В восемь лет как платить кормилицам-крестьянкам перестают, так дети обычно назад и возвращаются, в вошь-питательные дома. Ну и меня к ним в класс, дядьку мало што не взрослого.

Учитель Илья Модестович зашёл в класс, и все дружно встали, вытянувшись в струнку. Брезгливо оглядев нас, он подошёл к кафедре и сел, помедлив чуть, махнул рукой, велев садиться.

– Егорьев!

– Я! – Светленький, почти до белизны, мальчишка по соседству подскочил, как подкинутый пружиной.

– Софьин!

– Я!

– …Бутовский!

– Я! – И улыбаюсь – дескать, как же здорово, што обо мне вспомнили!

Закончив перекличку, он встал и написал на доске несколько букв и слогов, которые мы сейчас проходим.

– Вэ! – Принялась мычать мелюзга, и я вместе с ней.

– Ворота!

– Ворон, верёвка!

Илья Модестович тыкает указкой, не вставая с места, и тыкнутый должен сказать слово на «В». Тычок в мою сторону…

– Вата! – Сообщаю радостно и улыбаюся вовсю, гордо оглядываясь по сторонам. Мелюзгу ету за ориентир взял. Штоб по ней умственность равнять, да не самым, значица, шустрым.

Помычали так, да и раздали прописи. На доске образцы, как писать надо. Пишем, стараимся. Плохо выходит то – всё мне мнится, што ручка другая должна быть, и ето мешает.

Один из мальчишек, сидящих на передней парте, подпустил шептуна.

– Кто? – Брезгливо зашевелил носом учитель, – Архипов? Скотина такая, ты ещё в штаны наделай!

Подскочив, он несколько раз ударил тяжёлой дубовой указкой по голове мальчишки и ненароком рассёк бровь. На етом и успокоился, бросив указку к себе на стол и открыв окно. Потянуло стылым осенним воздухом, куда как прохладным для середины сентября.

Зябко… Учителю-то што? Он в мундире форменном, а мы только в рубашках сидим, ёжимся.

Архипов сидит, прижав рукав к брови, да пишет старательно. Не дай бог, кровью накапает, ишшо пуще достанется!

В дверь постучали, и прокуренный тенор служителя спросил:

– Разрешите, Илья Модестович?

– Входи, Пётр! – Раздраждённо ответил учитель, отойдя наконец от окна.

– Бутовского требуют, – Важно доложил служитель, вытянувшись перед учителем.

– Требуют? – Приподнял бровь Илья Модестович.

– Так точно! Он же от околоточного, вроде как и не совсем…

Служитель замялся, и Илья Модестович махнул рукой:

– Забирай этого болвана, да и ступай с глаз моих!

– Пошли!

Зачем-то придерживая меня рукой за плечо, служитель потащился длинными колидорами в сторону больнички. Тащился он, шаркая ногами, хотя сам ишшо не так штобы старый, и всё ето время давил пальцами за плечо, зараза такой!

В больничке всё пропахло лекарствами, гноем, мочой и страданиями. Пройдя мимо палат, мы оказалися в куда как более чистом местечке, где были комнаты дохтуров. Здесь пахло уже лучше – лекарствами, табаком и книжной пылью.

Кабинет Карла Вильгельмовича приоткрыт, нас уже ждали. Большой господский стол, которой только для писанины и чтения, книжные полки, какие-то шкафчики со склянками и чем-то непонятным. И посреди всево етого двое господ, во мне заинтересованных. Страшно!

– Вот, Ваше Благородие, – Вытянулся служитель перед начальством, – Бутовский доставлен, – Сказав ето, он вышел, развернувшися по-военному.

Под взглядом околоточного и Карла Вильгельмовича я чуть не взопрел, но ничево, держуся. Вроде как просто перед начальством робею.

– Вот ваш подопечный, Владимир Алексеевич, – Карла вкусно затянулся папиросой, – можете забирать. Но толку от него…

Дохтур пожал плечами и снова затянулся.

– Что-то не так? – Забеспокоился полицейский.

– Крепко вы его приложили, – Снова затяжка, – слишком крепко.

– Случайность! – Околоточный досадливо поморщился.

– Да мне-то что? Амнезия у пациэнта, или говоря языком не медицинским – потеря памяти. Дурачком не стал, но в развитии изрядно откатился, и вряд ли сможет стать свидетелем по делу о кражах.

– Ох ты, – Околоточый досадливо сдёрнул фуражку, – и это навсегда?

– Кто знает? – Затяжка и пожатие плечами, – Может навсегда, а может, через несколько месяцев наметится прогресс.

– Не обманывает? – Полицейский шагнул