Всего лишь скрипач - Ганс Андерсен

— Вы не знаете, что значит иметь ребенка, — сказал врач. — Будь у вас дочка, вы наверняка вели бы себя в точности как я. Для вас открылся бы новый мир, полный радости. Какое блаженство доставляет нам улыбка нашего дитяти! А если бы вы увидели, как оно протягивает к вам свои крошечные ручонки, если бы вы услышали его первый детский лепет… О! Я от души желаю вам иметь такую же маленькую дочку, как моя!

Граф снова посмотрел странным взглядом на Наоми.

— У меня была дочь, — обронил он. — Она умерла.

Он умолк, а врач смутился: ему вовсе не хотелось огорчать графа.

Дальнейшая беседа вертелась вокруг короткого пребывания графа в Вене и предстоящего ему путешествия в Италию, откуда он затем предполагал вернуться домой через Францию.

Поэт предложил своим гостям прогуляться по саду; Наоми предпочла воздержаться: она видела, что поэту не терпится поведать землякам ее историю, а также рассказать, как он сам впутался в нее. Врач улыбался, граф же был серьезен и задумчив.

Они вышли за садовую ограду на зеленую равнину, простиравшуюся до самых гор; тропинка вилась между садами; но листья подорожника говорили о том, что к будущему году она зарастет.

Не прошло и получаса, как по этой самой тропинке граф и Наоми шли вдвоем, разговаривая на родном языке; им аккомпанировало веселое чириканье воробьев, цветы благоухали, навевая покой и радость; ужи нежились на теплом солнышке.

— Наоми, — сказал граф, — как могла ты так забыться, так опозорить меня и осрамить себя?

— Я предназначена к этому самим своим рождением, — отвечала девушка. — Да, меня можно упрекнуть, но есть что сказать и в мою защиту, если я нуждаюсь в ней. Моя жизнь — плод греха молодости, а яблочко от яблони недалеко падает.

— Ну и как же ты будешь жить дальше?

— Как живут тысячи, — ответила она. — Жизнью, которая недостойна этого названия; но, в отличие от них, я все-таки жила, пусть всего несколько дней. Я чувствовала себя свободной, даже тогда, когда меня глубоко оскорбляли. Только сейчас моя воля скована, потому что ваш взгляд имеет власть надо мной. Свет не считает меня вашей дочерью, вы и сами не верите этому. Да, я всего лишь посторонняя, которой вы сделали добро, и за это вы можете требовать, чтобы я вам подчинялась; но я не была вам послушна, и вы отвергаете меня. Наши пути расходятся. Каждый неверный шаг, каждый грех влечет за собой наказание — ну что ж, я готова понести свое. Я прошу вас добавить к благодеяниям, которые вы мне уже оказали раньше, только еще одно: отныне считайте, что мы незнакомы.

Они остановились под деревом: голос врача звал их вернуться к остальным.

— Меня не интересуют мнения света, — сказала Наоми, — но ваше мне небезразлично; перед вами я хочу предстать такой, какова я перед лицом собственной совести.

— Сюда идут, — сказал граф.

— Мы поспорили! — воскликнула Наоми, улыбаясь приближавшимся поэту и врачу. — Господин граф называет этот маленький блеклый цветок фиалкой, а я — мать-и-мачехой. — И она показала на цветок, растущий рядом с ними.

— Когда этот цветок растет в саду, — сказал Кастелли, — он может достигнуть редкостной красоты. Кстати, я не знаю, откуда он получил свое имя — с ним обращаются здесь как с родным дитятей.

— Он сам выражает свое название, — заметила Наоми, срывая цветок. — Посмотрите, у него пять лепестков, два нижних — неродные дети, они сидят вдвоем на одном стуле. — Она показала на листок, поддерживающий два лепестка. — А эти два по бокам — родные дети матери, каждый сидит на собственном стуле, а этот большой лепесток сверху — сама мачеха: она сидит на двух стульях сразу. — И Наоми показала все это на цветке.

— Остроумное объяснение, — улыбнулся поэт, — такого я никогда не слышал.

— Так говорят в Дании, — сказал врач. — Но удивительно, что в образе Мегеры всегда предстает мачеха, в то время как об отчиме не говорится ни единого дурного слова.

— Возможно, его недостаток — слабость, — вздохнул граф.

Если мы упрекнем в слабости его самого, порукой нам будут собственные глаза. Для этого потребуется лишь перевести взгляд от сада Кастелли на юг, в горы Тироля, где молодые люди с цветком на шляпе поют с переливами в свежем утреннем воздухе, прославляя местного героя Хофера.

Не прошло еще и пяти дней со встречи графа и Наоми, их пустой беседы о злых мачехах и добрых отчимах — и вот жизнь показывает нам такого отчима.

По дороге катит легкая дорожная карета; мимо едут и идут люди, и, хотя они видят отца и дочь в первый и последний раз, граф прикрыл глаза, словно дремлет. Рядом с ним сидит молодая дама в женственном дорожном костюме; на коленях у нее лежит карта Италии, а рядом примостилась «Мэриан Старк» — известный путеводитель по этой стране. Далеко внизу, под дорогой, бурлит и пенится река, облака, словно пух, окутывают высокие горные вершины, дама поднимает глаза на романтический ландшафт, и мы узнаем в ней Наоми. Ее мысли заняты мечтами об Италии, поэтому она не может как следует оценить красоту окружающего: ведь их ждет Фата-Моргана вживе, святая святых искусства. Альпы — ее ворота, орлы — воробьи, которые гнездятся в их карнизах; пинии тянутся вверх колоннами, увенчанными вечнозелеными капителями. Здесь родина музыки, здесь розы цветут зимой.

Земля, по которой ты ступаешь, освящена благородной кровью, мрамором стародавних храмов. Камень превращается в дух и плоть, в образ красоты, который очаровывает твои мысли. Море голубое, как лепесток василька, прозрачное, точно капелька из источника. Гурии, прекрасные, как в магометанском раю, встречают тебя улыбкой. Родина музыки, страна живописи — Италия! «Туда!» — пел поэт Миньоны, и в тысячах сердец отзывался эхом его горестно-сладостный призыв.

IV

Неласкова Природа к беднякам,

Добиться милостей ее так трудно!

Была она совсем не другом нам,

А мачехой, что кормит очень скудно.

Во французской литературе существует гениальное эссе о «les mansardes», где говорится, что, как разум и талант в человеке занимают самое верхнее положение — в голове, так и писатели и артисты в Париже живут в чердачных каморках. Скриб написал водевиль «Мансарды артистов». Во всех больших городах так же, как и в Париже, удел бедного художника — достигнуть высокого положения только в смысле этажа.

И соответственно этому Кристиан в Копенгагене поселился на пятом этаже в каморке окном во двор, у той самой вдовы, у которой год назад прожил две недели с Люцией и ее матерью. Окно выходило на крыши и трубы, вид замыкался высокой церковной башней, по которой вышагивал стражник. У более состоятельных людей, которые жили ниже, в залах и гостиных, была возможность любоваться всей веселой оживленной улицей, зато Кристиану открывался небесный простор, а в ясные вечера ему светили звезды.

Комната была значительно меньше той, которую он занимал, когда жил у господина Кнепуса; в сущности, она имела форму треугольника: от самой двери косо поднимался потолок с единственным выступающим вперед окошком. Кровать находилась в своего рода алькове, прямо напротив окна, через которое по ночам он мог видеть звезды и луну.

Кристиан был от души благодарен Господу, считая, что ему на редкость повезло: он нашел четыре урока, из которых за два ему платили одну марку в час, а за два других, каждый по два часа, он четыре раза в неделю получал обед, так что ему всего три дня приходилось ограничиваться хлебом с маслом; но с другой стороны, теперь ему необходимо было прилично одеваться, и поэтому он сам чистил и штопал свое платье; если где-нибудь появлялась побелевшая ниточка, он тут же замазывал ее чернилами; башмаки чинил шилом и дратвой, а дырявые подметки его не смущали — лишь бы верх выглядел прилично. Движения его были несколько скованными, особенно когда он вспоминал о дырочке, которую надо было скрыть, или просто о том, что его сюртук не вынесет дерзкого взмаха рукой; Кристиан предпочитал, чтобы это приписывалось его неловкости, лишь бы не бросалась в глаза его бедность. Он скрывал от хозяйки, что три раза в неделю остается без обеда, и делал вид, что ходит куда-нибудь в кафе, а на самом деле съедал свой хлеб, гуляя вдоль моря у Цитадели или сидя в Королевском саду и любуясь фонтаном вместе с детьми и их няньками.

У коллежского советника, бывшего некогда пассажиром Петера Вика на пути в Копенгаген, Кристиан обедал по пятницам и воскресеньям. Это был фешенебельный дом, но наиболее фешенебельным в нем был старший сын хозяев, студент, который хорошо одевался, считался поэтому красивым и завоевал уважение товарищей, устраивая пирушки. С Кристианом он никогда не разговаривал, не здоровался и не прощался. Мать восхваляла его достоинства, а служанка при этом краснела. Когда в доме бывали гости, Кристиана к обеду не приглашали: какое ему удовольствие сидеть среди незнакомых людей? Кристиан и сам понимал, что его костюм, как он его ни чистил, не сравнится с одеждой остального общества.