Всего лишь скрипач - Ганс Андерсен

Спектакль начался. Жозефина парила на спине своего коня, размахивая флажками, Паяц на большой скорости крутил мельницу. Появился Владислав, одетый в богатый греческий костюм из темно-красного атласа. Цилиндр необыкновенно шел к его гордому лицу. Угольно-черные глаза сверкали между длинных темных ресниц; на губах классически красивой формы играла столь характерная для него издевательская улыбка. Ни один гладиатор на арене не мог бы похвастаться такой совершенной мужественностью. Раздались аплодисменты; эти звуки были для Владислава так же привычны, как мелодия, под которую он скакал вокруг арены. Мысль его была отравлена ядом, о чем говорила и его улыбка. Он знал, что Наоми, которую он видел в начале представления, собирается уехать, не дожидаясь его конца; нашлись доброжелатели, которые сообщили ему об этом, а также о том, что ей выдали паспорт до Мюнхена. Она была первой женщиной, решившейся пойти наперекор ему.

Он должен отомстить ей! Он высечет ее кнутом, как только настигнет, а это не составит труда. Скорее всего, она в этот миг мчится курьерским экипажем или верхом по дороге на Линц, но в этот вечер тем же путем шел дилижанс, на который ему как раз сейчас заказывали место; если он и сомневался в том, что заставит Наоми вернуться с ним, уж во всяком случае, встреча ее ожидала не из приятных. Уже одного того, что она женщина, а паспорт у нее выписан на мужчину, будет вполне достаточно; от этой мысли Владислав улыбнулся еще более дерзко и высоко подпрыгнул на спине своего коня, в этот миг тоже высоко подпрыгнувшего; конь и всадник понимали друг друга и делили аплодисменты поровну.

Граф сидел близко к арене и на мгновение забыл ту, кого напрасно искали его глаза; когда Владислав покинул арену, он так же самозабвенно кричал «браво», как и все остальные.

Когда представление закончилось и зал осветился яркими огнями, Владислав с одним из конюхов на маленькой двуколке уже въезжал в центр города.

Дилижанс стоял запряженный на почтовом дворе; в него садились пассажиры. У одного был билет до Клостер-Нойбурга, у другого до Зальцбурга, у третьего до Парижа и так далее. В самом дальнем углу сидел молодой человек с повязкой на щеке, в натянутой на уши шапке: у него болели зубы. Ехал он в Мюнхен. Место Владислава оказалось прямо напротив него; теперь все сидящие визави старались устроиться так, чтобы их ноги не мешали друг другу. Вот как шутница-судьба свела Наоми и Владислава. Девушка узнала его, но не поверила своим глазам; однако же стоило ему заговорить, и она убедилась, что это не кто иной, как он.

Наоми сочла наиболее надежным поехать в дилижансе: он двигался по прямой дороге, быстро и без остановок. Появление Владислава не сулило ничего хорошего; она чувствовала, что он охотится за ней. Чем все это кончится?

Кучер щелкнул кнутом, прозвучали последние прощания, и дилижанс пересек Штефансплац и покатил по освещенным улицам. Когда они проезжали мимо Бургтеатра, там как раз кончился спектакль. Из дверей толпой хлынули зрители, все пассажиры дилижанса старались выглянуть из окна, чтобы увидеть знакомых; только Наоми еще сильнее откинула голову назад и отвернулась к стенке кареты, чтобы свет фонаря не упал на ее лицо. Скоро они миновали зеленую аллею и предместье Мариахильф. Люди в дилижансе весело болтали, Наоми притворялась спящей, но ни у кого сознание не работало с такой живостью. Она обдумывала свое положение и решала, что ей делать. Ночь она еще может провести в карете, не вылезая, может даже поспать; но завтра на рассвете, когда все они встретятся за кофейным столом, что тогда? Владислав заговорил с ней, она ему не ответила. Ноги у нее дрожали; не может быть, чтобы он этого не заметил, они ведь были прижаты к его ногам.

Прошел уже целый час с тех пор, как дилижанс выехал из Вены. Теперь они находились в маленьком городке Хюттельдорф, который, как и Хицинг, служит местом летнего отдыха и увеселений для жителей Вены. Однако Хицинг ближе к Вене и совсем рядом с императорским летним дворцом, он пыльный, шумный — нечто вроде летней столицы. Хюттельдорф выглядит более по-деревенски, отсюда открывается более широкий вид на низкие зеленые горы, а здешние виллы, расположенные подальше от большой дороги, поближе к горам, выглядят идиллически.

У постоялого двора дилижанс ненадолго остановился; несколько человек вышли, и Наоми последовала их примеру. Ее решение было принято: она проворно свернула в ближайший переулок, ведущий к лугу, и побежала по нему со всех ног. Справа находилась небольшая вилла; Наоми спряталась в ров, окружавший сад; сердце ее колотилось. Она прислушалась, не идет ли кто-нибудь за нею.

Протрубил рожок кучера, Наоми слышала, как покатила карета, и в сердце своем повторила слова одной из героинь Скриба, хотя и с совсем другой интонацией: «Ну, теперь он уехал!»

Тут она услышала в саду рядом с собой смех и голоса: группка дам и господ вышла через низкую калитку на лужайку и прошла мимо. Это была веселая компания, и все имена, долетавшие до слуха Наоми, были ей знакомы, в том числе имя госпожи фон Вайсентурн, остроумной поэтессы, и актера Костенобля.

— Грильпарцер, завтра утром вы читаете у меня свою «Сапфо», не так ли? — спросила одна дама; все говорили наперебой, оживленно и весело.

«Счастливо! Доброй ночи! Доброй ночи!» — слышались возгласы с другого конца лужайки. «Доброй ночи!» — отвечал им господин, возвращавшийся обратно, — очевидно, хозяин, проводивший своих гостей. С ним была собака, она тотчас же бросилась к канаве, где сидела Наоми, навострила уши и залаяла. Хозяин подошел поближе и спросил:

— Кто здесь?

Наоми встала.

— Вы выбрали себе неудачное ложе, — сказал он, — роса уже пала, не собираетесь же вы в самом деле спать здесь?

— Простите, с кем имею честь?

— Я Кастелли, — улыбнулся господин, — а вы, мой друг?

— Кастелли! — повторила Наоми. — Поэт?

— Он самый.

— Я знаю вас уже много лет, — сказала она. — Ваши стихи всегда так нравились мне. Вашу «Хвалу малышам» я выучил еще в детстве. Далеко-далеко отсюда я читал ваши стихи, но мне, конечно, и в голову не приходило, что я встречусь с вами, да еще при таких обстоятельствах.

— Вы не немец, — заметил поэт. — Судя по вашему мягкому выговору, вы, скорее всего, датчанин.

— Так оно и есть.

— Мне ли не распознать датчанина! Сегодня у меня был в гостях молодой врач, ваш соотечественник.

— Я чувствую к вам доверие, — сказала Наоми. — Мне всегда казалось, что поэт должен быть теплее, благороднее и лучше, чем мы, простые смертные.

— В этом я не могу с вами согласиться, у большинства поэтов есть только то преимущество перед простыми смертными, что они умеют лучше запоминать, лучше использовать, лучше выражать то, что думают и чувствуют.

Он отворил калитку, и они вошли в маленький цветник.

— Счастливый случай привел меня к вам, — горячо заговорила девушка. — Вы должны дать мне совет, помогите мне!

И Наоми рассказала ему, что она — женщина, датчанка, что покинула спокойную и беззаботную жизнь, но здесь была разочарована во всех своих надеждах. Потом она поведала ему о событиях последних двух дней.

Этот добродушный, глубоко порядочный человек несколько смутился, как смутился бы всякий другой на его месте от ее откровенности, не зная, что и подумать о такой женщине. Он сказал, что лучше и вернее всего ей будет обратиться к датскому послу. Но стояла уже глубокая ночь, а Наоми была так красива, так одинока и так красноречива… Поэт позвал свою экономку, и та провела девушку в комнату для гостей с видом на горы. Наоми распахнула окно в тихую ночь; луна на ущербе стояла совсем низко над горизонтом; прежде чем ее полумесяц скроется, надо на что-нибудь решиться. Сонными глазами смотрела Наоми в ясное небо, но мысль ее работала: она строила планы на грядущий день.

III

Прощай! Меня ты за руку взяла?

Не хочешь, чтобы я ушел?

Ты знаешь край лимонных рощ в цвету? Туда, туда!

Когда на следующее утро Наоми спустилась к чаю, поэт дружески протянул ей руку. Собака виляла перед нею хвостом, и Наоми погладила ее. Тявканье накануне вечером было просто ритуалом знакомства.

— Это верный, преданный друг, — сказал поэт. — Если он умрет раньше, чем я, я буду безутешен.

Тут в конце переулка показался кабриолет. Он остановился как раз перед садовой калиткой. Это пожаловали с утренним визитом молодой врач, соотечественник Наоми, о котором говорил вчера Кастелли, и с ним еще один человек, тоже датчанин, который хотел познакомиться с поэтом. Наоми узнала в нем графа, которого называла своим отцом. Врач, как это свойственно большинству датчан на чужбине, обладал большой восприимчивостью ко всему новому в сочетании с искренней любовью к родине, по которой он очень тосковал. Особенно сильно проявлялась в нем тяга к сравнениям, а где найдешь для этого больше почвы, чем в Вене? Он утверждал, что у здешних горожан очень много общего с копенгагенцами, как в доброте, так и в мелочности, только венцы при этом отличаются большею живостью. Пратер с его качелями и фокусниками напоминал ему наш зверинец. Дворец Шенбрунн — точь-в-точь наш Фредериксберг. Правда, для церкви святого Стефана врачу не сразу удалось найти подобие, но потом он вспомнил церковь Спасителя, не менее своеобразное строение: на нее можно подняться по винтовой лестнице с позолоченными перилами, идущей вокруг колокольни с внешней стороны, и выйти на самый шпиль, где стоит медная статуя с развевающимся знаменем; если с церкви святого Стефана открывается вид на горы Венгрии, то вид через Зунд на берега Швеции с церкви Спасителя ничуть не менее красив. Из всех чужеземных городов, где довелось побывать молодому датчанину, больше всего ему нравилась Вена, потому что здесь ему казалось, что он у себя дома. Бывая в гостях, он чувствовал себя совершенно как в датской семье, но часто именно это сокрушало его душу: ведь он так давно не видел свою молодую жену и милую маленькую дочку. Нередко бывало, что, встречая на улицах Вены девочку — ровесницу дочери, он не мог удержаться, и слезы наворачивались ему на глаза. Так случилось с ним и сегодня утром, когда они остановились у деревянного домика, рядом с которым молодая девушка с маленькой сестренкой пасли козу и доили ее всякий раз, когда кто-нибудь из гуляющих изъявлял желание купить бурдючок молока. Граф насмешливо рассказал о сентиментальности молодого человека, как он это называл.