Азазел (рассказы) - Айзек Азимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да вот же он! - она ткнула в маленький заостренный конус, поднимавшийся из бесформенного бронзового основания.
Я внимательно рассмотрел конус и спросил:
– Это журавль?
– А что же еще, старая ты развалина! - она любила такие ласкательные прозвища. - Это острие длинного журавлиного клюва.
– Бузинушка, этого достаточно?
– Абсолютно! - твердо сказала Бузинушка. - Ведь не журавля представляет эта работа, а вызывает в уме зрителя абстрактное понятие журавлиности.
– А, - сказал я, несколько сбитый с толку. - Теперь, когда ты объяснила, действительно вызывает. Но ведь написано, что журавль в полете. Откуда это следует?
– Ах ты дуролом недоделанный! - воскликнула она. - Ты вот эту аморфную конструкцию бронзы видишь?
– Вижу, - ответил я. - Она просто бросается в глаза.
– Так не станешь же ты отрицать, что воздух, как и любой газ, если на то пошло, является аморфной массой. Так вот, эта аморфная бронза есть кристально ясное отражение атмосферы как абстрактного понятия. А вот здесь, на передней поверхности бронзы - тонкая и абсолютно горизонтальная линия.
– Вижу. Когда ты говоришь, все так ясно.
– Это абстрактное понятие полета через атмосферу.
– Замечательно, - восхитился я. - Просто глаза открылись от твоего объяснения. И сколько ты за это получишь?
– А, - она махнула рукой, как будто не желая говорить о таких пустяках. - Может быть, тысяч десять долларов. Это же такая простая и очевидная работа, что мне неловко запрашивать больше. Это так, между прочим. Не то что вот это.
Она показала на барельеф на стене, составленный из джутовых мешков и кусков картона, размещенных вокруг старой взбивалки для яиц, вымазанной чем-то напоминающим засохший желток.
Я взглянул с уважением:
– Это, разумеется, бесценно!
– Я так полагаю, - ответила она. - Это тебе не новая взбивалка - на ней вековая патина. Я эту взбивалку на свалке нашла.
Потом, не могу до сих пор взять в толк почему, у нее задрожала нижняя губа, и она всхлипнула:
– О дядя Джордж!
Я сразу встревожился и, схватив ее красивую, сильную руку скульптора, с чувством пожал.
– В чем дело, дитя мое?
– Джордж, если бы ты знал, как мне надоело лепить эти простенькие абстракции только потому, что публике они нравятся, - Она прижала костяшки пальцев ко лбу и трагическим голосом сказала: - Как бы я хотела делать то, что мне на самом деле хочется, чего требует мое сердце художника.
– А что именно, Бузинушка?
– Я хочу экспериментировать. Я хочу искать новые направления. Я хочу пробовать неиспробованное, изведать неизведанное, исполнить неисполнимое.
– Так кто же мешает тебе, дитя мое? Ты достаточно богата, чтобы это себе позволить.
И тут она улыбнулась, и ее лицо засияло красотой.
– Спасибо на добром слове, дядя Джордж. На самом деле я себе действительно это позволяю - время от времени. У меня есть потайная комната, в которой я храню то, что может понять только вкус настоящего художника. "Тот вкус, что привычен к черной икре", - закончила она цитатой.
– Мне можно на них посмотреть?
– Конечно, дорогой мой дядя. После того как ты меня так морально поддержал, разве я могу тебе отказать?
Она подняла тяжелую гардину, за которой была еле заметная потайная дверь, почти сливавшаяся со стеной. Девушка нажала кнопку, и дверь сама собой открылась. Мы вошли, дверь за нами закрылась, и вся комната осветилась ярчайшим светом.
Почти сразу я заметил скульптуру журавля, выполненную из какого-то благородного камня. Каждое перышко было на месте, в глазах светилась жизнь, клюв приоткрыт и крылья полуприподняты. Казалось, он сейчас взовьется в воздух.
– О Боже мой, Бузинушка! - вскрикнул я. - Никогда ничего подобного не видел!
– Тебе нравится? Я это называю "фотографическое искусство", и мне оно кажется красивым. Конечно, это чистый эксперимент, и критики вместе с публикой уржались бы и уфыркались, но не поняли бы, что я делаю. Они уважают только простые абстракции, чисто поверхностные и сразу понятные каждому, не то что это, для тех утонченных натур, кто может смотреть на произведение искусства и чувствовать, как его душу медленно озаряет понимание.
После этого разговора мне была предоставлена привилегия время от времени заходить в секретную комнату и созерцать те экзотические формы, что выходили из-под ее сильных пальцев и талантливой стеки. Я глубоко восхищался женской головкой, которая выглядела точь-в-точь как сама Бузинушка.
– Я назвала ее "Зеркало". Она отражает мою душу, ты с этим согласен?
Я с энтузиазмом соглашался.
Думаю, что благодаря этому она наконец доверила мне свой самый важный секрет.
Как-то я ей сказал:
– Бузинушка, у тебя есть... - я замешкался в поисках эвфемизма, приятель?
– Приятели? Ха! - сказала она. - Они тут стадами ходят, эти кандидаты в приятели, но на них даже смотреть не хочется. Я же художник! И у меня в сердце, в уме и в душе есть идеальный образ настоящей мужской красоты, которая никогда не может повториться во плоти и крови и завоевать меня. Этому образу, и только ему, отдано мое сердце.
– Отдано твое сердце, дитя мое? - мягко повторил я. - Значит, ты его встретила?
– Встретила... Пойдем, дядя Джордж, я тебе его покажу. Ты узнаешь мою самую большую тайну.
Мы вернулись в комнату фотографического искусства, и за еще одной тяжелой гардиной открылся альков, которого я раньше не видел. Там стояла статуя обнаженного мужчины ростом шесть футов, и она была совершенна в каждом миллиметре.
Бузинушка нажала кнопку, и статуя медленно завращалась на своем пьедестале, поражая своей гладкой симметрией и совершенными пропорциями.
– Мой шедевр, - сказала Бузинушка.
Я лично не слишком большой поклонник мужской красоты, но на лице Бузинушки было написано такое самозабвенное восхищение, что я понял, как переполняют ее обожание и любовь.
– Ты влюблена в этого... изображаемого, - сказал я, стараясь избегать упоминания о статуе как неодушевленном предмете и местоимения "она".
– О да! - прошептала она. - Для него я готова умереть. Пока есть он, все другие для меня противны и бесформенны. Прикосновение любого из них для меня мерзко. Только его хочу. Только его.
– Бедное мое дитя, - сказал я. - Изваяние - не живое.
– Я знаю, - ответила она сокрушенно. - Что же мне делать? Боже мой, что же мне делать?
– Как это все грустно! - проговорил я вполголоса. - Это похоже на историю Пигмалиона.
– Кого? - спросила Бузинушка, будучи, как истинный художник, далека от событий внешнего мира.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});