Билет на ладью Харона - Василий Звягинцев

А ведь когда-то и Ляхов думал и чувствовал примерно так же, как все еще умел Бубнов.

Но ему просто повезло.

Благополучно оконченная классическая гимназия, два факультета сразу в столичном университете, потом с ходу должность в элитном гвардейском учреждении. Чин, погоны, Москва, чистенький кабинет, абсолютно вегетарианская должность невропатолога в коллективе совершенно здоровых людей.

А ты, парень, хотя и врач, знаешь, как люди (мыслящий тростник) кричат, когда отрываешь с ран трехдневную марлевую повязку? И как при этом пахнет в палатке перевязочного пункта?

А когда таких раненых десять, двадцать?

Есть еще одна жуткая врачебная должность — на сортировочном пункте. Подвозят с поля боя тех же, гуманитарно выражаясь, людей. На самом деле — раненых бойцов. Которых ты, исходя из ситуации, должен распределить на живых и мертвых.

Синяя марка на грудь или край носилок — эвакуация. С перспективой вылечиться в госпитале или медсанбате.

Красная — значит, отнесут тебя, родимый, под ближайшие кустики, в тень, если повезет, а нет так нет. Поскольку эта бирка предполагает только возможное облегчение страданий тому, кто жив еще, но лечить его уже незачем. Или — хуже того, просто некогда.

— Какой же я иезуит? — взяв себя в руки, с мягкой улыбкой возразил Ляхов. — Да где мне? Я ж не психиатр-невропатолог, я примитивный военный психолог. Просто когда-то рассказик фантастический прочитал, назывался, кажется, «Честность — лучшая политика».

Там злобные пришельцы нечто подобное практиковали. Не позволяли человеку неправду говорить. Поверишь, совсем даже не думал, что придется в аналогичной позиции оказаться. А тут такой почти сюжет сложился. И я с идеями, и ты со своей машинкой. Отчего же не воспроизвести? Идея-то богатая.

— Значит, я виноват? — Максим, лучезарно пьяный, приподнялся, опираясь кулаками о край стола, в полной готовности бороться за правду до последнего патрона.

— Это уж как вам угодно, коллега. Это, получается, вы, интеллектуалы, все, от пороха до иприта, придумали из чистого любопытства, а виноват только тот, кто их по назначению применять будет? Не получится.

Нам сейчас предложено помочь в допросе одного из тех, кто захватывал Пятигорск. Человек сорок они там убили гражданского населения. Юнкеров девятнадцатилетних шестеро погибло в процессе боя. А теперь этот герой освободительной борьбы начнет нам плести три и более короба. Мы послушаем, поверим, поскольку подходящих для суда фактов, кроме показаний Тарханова, не имеется. И даже показания «верископа» никаких процессуальных последствий иметь не будут. В результате утремся и вернемся к своим гуманно-научным занятиям. А он — к своим. Так?

На самом деле ситуация еще беспросветнее. Поскольку по нашим с тобой данным выяснится, что пленный все-таки врет, другие ребята, простые и бесхитростные, вынуждены будут губить свою бессмертную душу, добиваясь истины доступными им способами.

Добьются они объективной правды или той, что им самим желательна, я не знаю. Но у нашего народа есть интересная черта. Как-то он умеет разделять правду, закон и справедливость. Раз Тарханов уверен, что Фарид виноват, — его все равно шлепнут. В виде чисто санитарной меры. Как крыс травят, не задумываясь об их понимании справедливости.

Зато ты останешься чист.

Интеллигенты, мать вашу…

В Академии мне пришлось читать много газет и журналов начала прошлого века. Тогда люди, тоже считавшие себя мозгом и совестью нации, доказывали, что ни в коем случае честный человек не имеет права сотрудничать с властью, что жандармы — исчадия ада по определению и любой, кто кидает бомбы в губернатора или министра, — заведомый герой.

Вроде бы ход истории показал гибельность такой позиции, а вот на тебе, пожили полсотни лет спокойно, и опять эта братия расплодилась. Человеческие права убийц священны, попытка распространить на них их же принципы преступна и аморальна!

Ты меня понял, Макс? Мы же сейчас как раз и способны произвол от справедливости отделить. Убедишься, что Фарид прав, а Тарханов нет, — так и напишем. Пусть гуляет.

И тот господин, что со своими девушками взялся меня убить, зачем он это сделал? Мне, например, очень интересно в этом разобраться.

От тебя, главное, требуется, чтобы процессор не ошибался. Если будет стопроцентная уверенность, что врет клиент, — вот тогда да. В сомнительных случаях пусть «верископ» просто лампочкой помигает или текстом сообщит, в чем проблема, мы тогда сможем вопрос переформулировать или с другого конца зайти…

— А, черт бы вас всех забрал! — выругавшись таким образом, с добавлением затейливого русско-латинского гарнира, Максим тем не менее не вскочил, не выбежал из комнаты, а налил себе еще стакан. — Убедил ты меня или нет, я еще не понял, но деваться и вправду некуда.

Достал из нагрудного кармана смятую пачку с дешевыми сигаретами без фильтра.

— Может — сигару?

— Нет, я только такие курю. Табак чистый, без ферментов и ароматизаторов. И голову лучше прочищает. А Генриха пришли. Он парень умелый, руки хорошие. Теоретических сложностей я не вижу, но чисто конструктивно помозговать придется.

— Немедленно представим в твое распоряжение. Сделать все нужно завтра к утру. Поэтому с вином завязываем. Кофе, душ, и за работу. Допивать будем по готовности прибора. А назовем мы его — «веримейд»[18].

Выйдя в коридор, Ляхов снова удивился: «Неужто достаточно полковничьих погон и года в Академии, чтобы таким вот образом подавлять людей, пусть даже считающихся приятелями?»

Так он вроде его и не подавлял, просто убедил логически…

Позвонил Тарханову и сказал, что Фарида можно готовить к допросу.

— Только ты на первый раз никого больше на этот сеанс не приглашай. Сами пока посмотрим, что получится.

…Пленника, скованного строгими наручниками и с черным глухим колпаком на голове, ввели в комнату два конвоира с пистолетами в расстегнутых кобурах. За ними появился Тарханов и жестом отпустил бойцов. И он, и Ляхов были вооружены, а окна защищали даже на вид прочные решетки. Черт его знает, этого Фарида, вдруг он владеет какими-нибудь сверхспособностями и пустит их в дело в решительный момент.

— Что ж, приступим, — с этими словами полковник, который, впрочем, сейчас был в повседневном кителе с погонами пехотного капитана, сдернул колпак с головы Фарида.

Все равно из окна видны были только кроны старых каштанов, вплотную с этой стороны подступивших к стенам дома.

Максим, несмотря на официальную капитуляцию, демонстрировал свою гордую независимость и непричастность. Он укрылся в смежном кабинете, сплошь уставленном блоками электронной аппаратуры, от которой в комнату, где проводился допрос, тянулись многочисленные шлейфы и кабели.