Ада, или Радости страсти - Владимир Набоков

– Ван… – примерился было Демон, но примолк – как примерялся и примолкал за прошедшие годы уже множество раз. В конце концов сказать придется, однако сейчас не самый удобный момент. Он вставил монокль и оглядел бутылки. – Ну-с, что ты скажешь насчет аперитива? Отец дозволял мне «Лиллетовку» и «Иллинойскую запеканку» – антрану свади, как выразилась бы Марина, пойло было похлеще трюмной водицы. Подозреваю, что у твоего дядюшки имеется за соландерами его кабинета потаенный складик, в котором он хранит виски почище этого usque ad Russkum.[131] Что ж, отведаем, как и собирались, коньячку – или ты законченный filius aquæ?

(Каламбур вышел у него ненароком – всякому случается, заболтавшись, ляпнуть какую-нибудь несусветицу.)

– Предпочитаю кларет. Попозже налягу на «Латур». Нет-нет, я не приверженец чистой воды, да и пить в Ардисе воду из крана никому бы не посоветовал!

– Надо будет сказать Марине, – произнес Демон, прополоскав десны и без спеха сглотнув, – что ее мужу пора перестать наливаться до изумления водочкой и перейти на французские и калифранцузские вина – особенно после недавнего ударчика. Я его днями встретил в городе, невдалеке от Мэд-авеню, смотрю, вполне нормально двигается мне навстречу, но как только заприметил меня – за целый квартал, – завод у него начал слабеть, и в конце концов он замер – просто-напросто встал как вкопанный! – так до меня и не дошел. Как хочешь, а это ненормально. Ладно. Как мы говаривали в Чусе, за то, чтобы наши милашки никогда не встречались друг с дружкой. Одни только юконцы воображают, будто коньяк нехорош для печени, да и то потому, что у них ничего, кроме водки, не водится. Ну что же, я рад, что ты подружился с Адой. Это славно. Давеча в галерее на меня наскочила на диво ладная субреточка. Ни разу не подняла глаз от пола и отвечала все по-французски, как я ни… Пожалуйста, мой мальчик, слегка подвинь ту ширму, вот так, хорошо, солнце, особенно если оно лупит из-под грозовой тучи, не для моих бедных глаз. И не для бедных желудочков. Тебе нравятся этакие, а, Ван, – склоненная головка, открытая шея, высокие каблучки, и все рысцой да враскачку, нравятся, нет?

– Видите ли, милостивый государь…

(Сказать ему, что я самый молодой из венусианцев? Интересно, он тоже из наших? Подать знак? Нет, не стоит. Ну отвечай же что-нибудь.)

– В общем, у меня передышка после довольно пылкого лондонского романа с моей партнершей по танго – ты видел наш танец, когда прилетал на последнее выступление, помнишь?

– Как не помнить. Занятно, стало быть, нынче это называется танцем.

– Мне кажется, милостивый государь, коньячку вам уже хватит.

– Ишь ты, поди ж ты, – сказал Демон, с трудом воздерживаясь от щекотливого вопроса, вытесненного из разума Марины (если ему вообще удалось проникнуть туда каким-нибудь задним ходом), быть может, лишь ее неспособностью выстроить родственную – кровную аналогию; ибо всякая неспособность есть синоним многомыслия, и ничего не бывает полнее пустой головы.

– Разумеется, – продолжал Демон, – в пользу летнего отдыха в деревне можно сказать многое…

– Жизнь на свежем воздухе и прочее, – вставил Ван.

– Но кто бы поверил, что юноша посмеет указывать отцу, сколько тот вправе выпить? – наливая четвертую рюмочку по самый золотой ободок, заметил Демон и продолжил, держа ее за тонкую ножку: – С другой стороны, без летней любви и жизнь на свежем воздухе может показаться тоскливой, а в здешнем соседстве достойных девушек днем с огнем не сыскать. Есть, конечно, милашка Эрминина, une petite juive très aristocratique, но, сколько я знаю, она помолвлена. Да, кстати, де Прей сообщила мне, что ее сын записался в добровольцы и скоро примет участие в этой злосчастной заграничной затее, в которую нашей стране не следовало бы ввязываться. Интересно, не оставит ли он у себя за спиной соперника?

– О господи, разумеется, нет, – ответил честный Ван. – Ада девушка серьезная. У нее нет ухажеров – кроме меня, ça va seins durs. А ну-ка, папа, кто так сказал вместо «sans dire»,[132] ну, кто, папа, кто?

– А! Кинг-Винг! Это когда я спросил, как ему нравится его жена-француженка. Ну что ж, приятно слышать такое об Аде. Так, говоришь, она любит лошадей?

– Она любит все то, что любят наши красавицы, – сказал Ван, – балы, орхидеи и «Вишневый сад».

Тут в гостиную вбежала и Ада. Да-да-да, вот она я! Сияющая!

Старый Демон, сложив горою радужные крылья, полупривстал и сразу осел, обнимая Аду одной рукой, держа рюмку в другой, целуя девочку в шею, в волосы, зарываясь в ее свежесть с пылом, для дядюшки отчасти чрезмерным.

– Боженька! – воскликнула она (и этот внезапно прорвавшийся отголосок детской наполнил Вана умилением, attendrissement, melting ravishment, даже бо́льшим того, которое, по-видимому, испытывал его отец). – Как я рада видеть тебя! Когтями раздирая облака! Он камнем пал, где замок был Тамары!

(Лермонтов в переложении Лоудена.)

– Когда я в последний раз наслаждался твоим обществом, – сказал Демон, – стоял апрель, ты была в дождевом плаще с черно-белым шарфом и пахло от тебя мышьяком после визита к дантисту. Тебе будет приятно услышать, что доктор Перламутнер сочетался браком со своей секретаршей. Но к делу, цыпка моя. Я готов принять твое платье (безрукавное, черное, узкое), я способен смириться с твоей романтической прической, меня нимало не удручают твои лодочки на босу ногу да и духи «Beau Masque»[133] тоже passe encore, но, бесценная моя, я с отвращением отвергаю эту сине-багровую губную помаду. Возможно, такова нынче мода в достопочтенной Ладоре. Но для Мана или Лондона она не годится.

– Okay (ладно), – сказала Ада и, оскалив крупные зубы, с силой оттерла рот крохотным платочком, извлеченным из выреза платья.

– И это тоже провинциально. Тебе следует завести сумочку из черного шелка. А теперь я покажу тебе, какой я провидец: ты мечтаешь стать концертирующей пианисткой!

– Вот уж нет! – возмущенно откликнулся Ван. – Совершенная гиль. Она ни единой ноты правильно взять не умеет!

– Ну и пусть ее, – сказал Демон. – Приметливость вовсе не обязательно становится матерью дедукции. Я, впрочем, ничего не вижу дурного в носовом платочке, небрежно брошенном на «Бехштейне». Тебе нет нужды так густо краснеть, любовь моя. Давайте-ка я в видах комической разрядки кое-что процитирую:

Lorsque son fi-ancé parti pour la guerreIrène de Grandfief, la pauvre et noble enfantFerma son pi-ano… vendit son elephant.

Несообразное «дитя» здесь подлинное, а до «слона» я додумался сам.

– Да что ты! – хохотнула Ада.

– Наш великий Коппе, безусловно, ужасен, – сказал Ван, – но и у него есть один чарующий стишок, который присутствующая здесь Ада де Гранфиф несколько раз с переменным успехом перепирала на английский.

– Будет тебе, Ван! – с непривычной игривостью прервала его Ада и зачерпнула в горсть соленого миндаля.

– Нет-нет, послушаем! – воскликнул Демон, беря из ее ладони орешек.

Складная перекличка соразмерных движений, бесхитростная оживленность вновь встретившихся членов семьи, никогда не схлестывающиеся нити марионеток – все это проще описать, чем представить.

– Если пародировать почтенные приемы повествования дозволено лишь самым великим и негуманным художникам, – сказал Ван, – то простить переложение блестящих стихов можно только близкому родственнику. Позвольте же мне предварить опыт кузины – чьей бы кузиной она ни была – пушкинской строкой, хотя бы для пущего шика…

– Для пущего шипа! – воскликнула Ада. – Любое переложение, даже мое, сродни попыткам заменить подлесник змеевидным кирказоном: в итоге у нас на руках остается какой-нибудь жалкий целовник.

– Какового для моих скромных нужд и нужд моих скромных друзей более чем хватает, – вставил Демон.

– Итак, – продолжал Ван (оставляя втуне аналогию, сочтенную им неприличной, поскольку древним обитателям ладорской округи бедное растение представлялось не столько средством, целительным для укушенных гадом, сколько символом девичьей легкости на передок; ну да ладно). – Стихи на случай сохранились. Я их имею. Вот они: «Leur chute est lente» – мы с ними сжились…

– Я-то уж во всяком случае, – перебил его Демон:

Leur chute est lente. On peut les suivreDu regard en reconnaissantLe chêne à sa feuille de cuivreL’érable à sa feuille de sang.

Роскошная вещь!

– Да, то был Коппе, а теперь кузина, – сказал Ван и продекламировал:

Their fall is gentle. The leavesdropperCan follow each of them and knowThe oak tree by its leaf of copper,The maple by its blood-red glow.[134]

– Брр! – отозвалась переводчица.

– Ничего не «брр»! – вскричал Демон. – Девочка моя, твой «leavesdropper» – это великолепная находка.

Он притянул свою девочку к себе, она присела на подлокотник Klubsessel’а, а он присосался крупными влажными губами к ее заалевшему под густыми черными прядями уху. Вана пронзила дрожь наслаждения.

Подоспел выход Марины, и она произвела его в великолепной игре света и тени: усыпанное блестками платье, лицо в чуть размытом фокусе, столь любимом звездами в пышном расцвете лет, раскрытые для объятья руки и Джоунз за спиной – он нес два шандала и, стараясь не нарушать декорума, легонько отбрыкивался ногами от коричневатого, егозившего в тени клубка.