Двадцать один день неврастеника - Октав Мирбо

не разряжено, как алтарь, не вымыто, как бокал, не разрисовано, как идол, если нет этой смеси тоски и богатства, обилия и отвращения, роскоши и лжи, грязи и золота с жемчугом. У этой бедняги ничего подобного не было. Преждевременно состарившись от нищеты, изнуренная голодом и беспросыпным пьянством в своей жалкой конуре, обезображенная страшным трудом своего трагического ремесла, она вынуждена под угрозой самой дикой расправы идти ночью навстречу страсти, которая бродит и ищет, и переходит из рук сутенера, который ее обирает, в руки полицейского, который ее преследует своими вымогательствами от меблированных комнат до тюрьмы. Какой грустный вид! Легкая черная кофта покрывает ее грудь, грязные юбки треплются у ног, на голове огромная шляпа с обвисшими от дождя перьями; на животе она сложила свои руки, жалкие, покрасневшие от холода руки, — о! не уродливые — но неловкие, костлявые и покрытые старыми перчатками без пальцев. В другое время и в другом месте я принял бы её за служанку без места, а не за уличную женщину. Она, конечно, не доверяет своей внешности и понимает, как мало наслаждений может доставить ее тело, потому что все больше и больше прячется в тени и скрывает свое лицо от моего взгляда. Напоминая скорее женщину, просящую подаяния, чем торгующую красотой, она робким, дрожащим голосом, почти конфузясь, повторяет:

— Господин... господин... пойдем со мной... Господин... я сделаю все, что вы захотите... господин... господин!..

Я не отвечаю, не из презрения или отвращения, а потому что как раз в этот момент я рассматриваю коралловое ожерелье у нее на шее.

— Господин... продолжает она еще тише, еще более печальным и жалобным тоном... если вы хотите... господин?.. У меня живет маленькая девочка... тринадцатилетняя, господин... очень хорошенькая... и знает уже мужчин, как женщина... Господин... господин... пожалуйста... Пойдем со мной... Пойдем со мной... Господин... господин!..

— Где ты живешь? — спрашиваю я.

Быстрым движением руки она указывает на улицу против нас, где открывается какая-то темная пасть, какая-то зияющая бездна.

— Очень близко, — отвечает она... вот здесь... в двух шагах отсюда... Вы останетесь довольны! — Она пересекает улицу и бежит, чтобы не дать мне времени передумать, чтобы не дать охладеть моей страсти... Я иду за ней... Ах, бедняжечка!.. На каждом шагу она оборачивается, чтобы удостовериться, что я не ушел, и ее огромное, круглое отражение в луже прыгает, как чудовищная жаба... Люди, которые выходят из кабака, оскорбляют ее при встрече... Мы углубляемся в мрачную улицу, она впереди, а я за ней...

— Вот здесь... — говорит женщина...— Видишь, я не обманывала тебя...

Она открывает дверь, и мы входим в узкий коридор, в глубине которого коптит керосиновая лампа. На стенах мелькают тусклые световые пятна, напоминающие о преступлении и смерти... Мои ноги и руки то и дело задевают за какие-то мягкие, липкие предметы...

— Подожди немного, голубчик... Лестница такая ненадежная!..

Она становится уверенней. Она понимает, что ей но нужно больше унижаться. Ей начинает казаться, что она, может быть, но так уж безобразна, раз я здесь, с ней, и что теперь меня нужно удержать нежными словами и вызвать во мне благородные чувства обещаниями любви... Любви!.. Я уже не колеблющийся „господин“, которого она только что умоляла; я „голубчик“, неожиданная находка, человек, который даст ой, может быть, чем завтра пообедать или напиться, чтобы забыть про голод.

Она зажигает свечу и освещает впереди меня лестницу, по которой мы поднимаемся. Подниматься трудно. Несчастная еле передвигает ноги, тяжело дышит и хрипит. Свободной рукой она поддерживает живот, как очень тяжелый пакет, который мешает ей идти.

— Не сердись, голубчик... Это во втором этаже...

Перила липкие, со стен течет, деревянные ступени трещат под ногами; приходится затыкать рот и нос от отвратительного запаха, который поднимается от занесенной людьми грязи, ядовитой сырости и плохо запертых нечистот. На площадках, против дверей, раздаются голоса, которые смеются, кричат, просят; голоса, которые торгуются, угрожают, требуют, грубые, пьяные задыхающиеся голоса... О, эти голоса! Какая печаль звучит в них в это ночное время, в этом притоне, ужаса, нищеты и... удовольствий!

Мы пришли, наконец. Проскрипел ключ в замке, проскрипела дверь на своих петлях, и мы вошли в маленькую комнату. Здесь стоит только одно рваное репсовое кресло с поломанными ножками и какая-то походная кровать, на которой спит старуха. Заслышав нас, она поворачивается, как призрак, и смотрит на меня круглыми, желтыми, застывшими глазами, как ночная птица в лесу... Против окна развешено белье на веревке, протянутой от одной стены до другой.

— Я же тебе велела убрать это, — упрекает женщина старуху, которая что то ворчит в ответ, снимает белье и складывает его в кресле.

Еще дверь, другая комната... и мы одни.

— Кто эта старуха? — спрашиваю я.

— Это та, у которой я беру девочку, голубчик...

— Ее мать?

— О, нет! Не знаю, где она ее взяла. Она у меня только со вчерашнего дня... Ах! какая это несчастная женщина... Сын ее в тюрьме... Это мой бывший любовник... Обокрал часовщика на улице Блянш... ты, наверно, знаешь этого часовщика?.. Ее дочери служат в домах... и ничего ей не дают... А жить ей все-таки как-нибудь нужно... как ты думаешь, а?.. Только девочку она приводит сюда... потому что у нее...такая бедность, такая бедность, если бы ты видел!..

В комнате почти нет мебели. На всей обстановке лежит печать крайней нужды... Окна без занавесок; камин не топлен. От сырости обои на стенах отклеились и местами висят, как грязные лохмотья... Холодно... Женщина извиняется...

— Не успела запастись дровами... и углем... Зима так рано нынче наступила!.. К тому же с месяц тому назад меня арестовали... и вот только три дня, как освободили...

Через минуту она прибавляет:

— Если бы я могла им хоть двадцать франков дать, они оставили бы меня в покое... Ах, негодяи!.. Ведь но всегда же деньгами... иногда и „поцелуями“ довольствуются... А с меня всегда денег требуют. Разве это справедливо?..

В глубине комнаты стоит широкая кровать с двумя подушками... Сбоку другая, поменьше, где из под одеяла торчит худенькое, бледное личико, с растрепанными белокурыми волосами.

— Это девочка, мой милый... Располагайся, как знаешь... Я сейчас разбужу ее... Вот, ты увидишь, как она умеет... Останешься довольным...

— Нет... нет... оставь ее.

— А знаешь... она не со всяким согласится... она уважает только щедрых людей...

— Нет... дай ей спать...

— Как хочешь, голубчик.

Она не понимает преступности