На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950 - Ханс Беккер

Меня провели под конвоем по улицам города, как будто я был самым опасным бандитом: двое охранников шли в пяти шагах справа и слева, еще один — в десяти шагах сзади, все с оружием на изготовку. Местные жители разглядывали меня с ужасом и любопытством, звали своих знакомых, чтобы и те успели насладиться этим «головорезом». Даже машины съезжали на обочину и останавливались, пропуская нашу процессию. Ко мне никогда прежде не относились с таким безграничным почтением, и я постарался достойно сыграть свою роль. После того как я посмотрел на какого-то маленького мальчика, тот с плачем бросился к матери. Преимущество в наличии столь внушительной охраны заключалось в том, что никто не осмеливался подойти ко мне поближе и разразиться оскорблениями, как не раз бывало прежде.

Наконец показались высокие железные ворота тюрьмы. После того, что со мной сделали Рошков и его коллеги, я выглядел так, что, казалось, там мне теперь самое место. Ворота лениво распахнулись и снова сомкнулись за мной с грохотом огромных замков. Перед тем как я попал внутрь здания, меня тщательно обыскали с головы до ног, заставив раздеться догола. Охрана сдала меня с рук на руки, напоследок одарив меня злобным взглядом. «Здесь тебе и место, проклятый фриц», — сказал на прощание один из охранников. В тюрьме царила какая-то непонятная мне атмосфера. Сначала я даже подумал, что здесь кроется какая-то ловушка. Надзиратели встретили меня дружелюбно, в несколько шутливой манере. Они заставили меня рассказать свою историю, о том, как и за что я попал туда, после чего, пока они делали соответствующие записи, мне дали сигарету и оставили в покое. Потом один из тюремщиков повел меня через двор, вокруг кирпичных зданий, к новому корпусу, который получил здесь название «американского» за то, что внешним видом напоминал небоскреб. Поскольку мой сопровождающий вел себя довольно дружелюбно, я осмелился спросить у него, правду ли говорят, что три из четырех вновь построенных в России зданий являются тюрьмами. В ответ он только рассмеялся, а потом заметил, что, с его точки зрения, чем больше будет тюрем, тем лучше. Мы поднялись на третий этаж и подошли к камере номер 68, моему новому дому. Дверь распахнулась, и я оказался почти в полной темноте.

В «бункере героев» я уже успел привыкнуть, что меня содержали в одиночной камере. Поэтому я даже слегка вздрогнул от испуга, когда увидел перед собой силуэт худого высокого мужчины.

— Вы немец? — спросила меня «тень» на немецком языке.

Как только я ответил утвердительно, он засыпал меня вопросами, на которые я начал настороженно отвечать. Как меня зовут? В каком я звании? Из какого я лагеря? За что я здесь? Есть ли у меня табак? На последний вопрос я тоже ответил утвердительно, после чего мы присели на дощатые нары и в русской манере скрутили себе самокрутки из махорки и газеты.

— Но спичек у меня нет, — извиняющимся тоном признался я.

— Ничего страшного, — ответил сосед, — сейчас мы это исправим.

Из своей куртки он извлек немного ватина, который свернул в плотную полоску длиной примерно двадцать сантиметров. Потом он продемонстрировал мне нечто такое, чего я раньше никогда не видел. Это была квадратная дощечка размером примерно полметра, прикрепленная к стене в камере. От нее «тень» приподняла, как рычаг, какую-то деревянную планку, под которой начала перекатывать туда-сюда полоску ватина, и та вскоре задымилась. Следующим шагом было вынуть ее оттуда и подуть на нее. Вскоре материал разгорелся, и мы прикурили наши импровизированные сигареты.

— Что ж, «тень», — проговорил я, — теперь при свете огонька сигареты я вижу, что у вас есть лицо, что вы — живой человек. Расскажите мне что-нибудь о себе.

Мой сокамерник рассказал, что он, как и я, военнопленный. Как инженер, он получил хорошую работу в городской электросети Смоленска. Обращение с ним было самым уважительным. Все шло прекрасно до тех пор, пока однажды его не бросили в эту тюрьму за то, в какой воинской части он служил во время войны. Он провел в камере номер 68 уже примерно месяц в ожидании приговора. Очевидно, как предполагал мой сосед, в борьбе за его судьбу сошлись всемогущий НКВД и главный энергетик города. Он смотрел на все с философским спокойствием и, похоже, утешал себя мыслью, что если его повесят, то городу придется расплачиваться за это перебоями в электричестве.

Тюремный распорядок не был особенно строгим, ведь, в конце концов, нас еще не признали преступниками. За содержанием камеры присматривали не тюремщики-мужчины, а надзирательницы-женщины, которые часто давали нам через отверстие для получения еды что-то сверх нормы, например горсть махорки или лишнюю порцию супа. Каждый день нас выводили во двор, где мы в течение десяти минут делали зарядку. Это позволяло нам лишний раз любоваться дневным небом. Через неделю к нам в камеру подселили еще одного товарища по несчастью. Наш коллега, которому довелось попасть в черный список по принадлежности к определенной воинской части, был выходцем из Восточной Пруссии. К тому времени мы с инженером успели исчерпать все темы для разговоров, поэтому были очень рады новому соседу. Его рассказы очень помогли мне пережить те два дня, что оставались мне до вынесения приговора.

В первую очередь мы пришли в восхищение от изобретенной нашим новым соседом игры в «рыбную ловлю». Камера прямо под нами была полна заключенными-русскими, родственники которых обычно подкармливали их домашними продуктами. Когда у нас кончалась махорка, мы начинали коммерцию с обитателями нижнего этажа. В ход шли полоски ткани из одеял, из которых вязалась веревка. Эту веревку мы опускали через решетку в окне вниз, к окну камеры ниже этажом. К ней мы крепили кусочки хлеба или рыбы, а иногда даже сахара, чтобы получить взамен вожделенный табак. Мы не знали в лицо и никогда не пытались заговорить с нашими товарищами по несчастью снизу и партнерами по «товарообмену». Все связи сводились к этой веревке, перекинутой в окно, и стуку по полу камеры. Если нам казалось, что нам за нашу еду предлагали слишком мало махорки, мы начинали яростно колотить по полу, а затем снова опускали веревку вниз за доплатой.

И снова на горизонте возник капитан Рошков. Для встречи с ним меня отправили в камеру для допросов. Там мне пришлось прочитать документ, составленный на русском языке. Это поставило меня в довольно затруднительное положение, поскольку хотя я мог говорить на этом языке, но совершенно не умел читать, поэтому мне пришлось воспринимать на веру все то, что он зачитывал мне оттуда. Капитан заверил меня, что с меня сняли обвинение в принадлежности к воинской части из черного списка. Все, что мне теперь инкриминировали, было обвинение в «намеренном членовредительстве». А за это должно было полагаться лишь незначительное наказание. Однако, продолжал капитан, если я откажусь подписать принесенные им документы, мне предъявят гораздо более серьезные обвинения.