Богиня прайм-тайма - Татьяна Устинова

Черт, черт, черт!..

– В последнем случае, который был… при мне… вы прочитали записку, и текст тут же кто-то удалил. Я ее уже не видел.

– Да.

Ники воспрянул духом. Та самая конструктивная мысль вернулась в голову, можно было попробовать ухватить ее за хвост и надеяться, что она распугает все остальные, вовсе не конструктивные мысли… про грудь.

Давай. Отвлекись ты от этой груди, ей-богу!.. Тебе не пятнадцать лет, в конце концов!..

– Значит, человек, который написал записку, видел, что вы пошли в свой кабинет смотреть верстку. Логично?

Она раскапывала пальцами орехи в вазочке и, когда он спросил, бросила это дело и уставилась на него.

– Почему?

– Потому что записку удалили, как только вы ее прочли. Я пришел через пять минут, и там уже ничего такого. Пусто.

– Ну и что?

– Смотрите. Бригада работает. До эфира пятнадцать минут. Вы заходите в свою комнату. Этот ваш… писатель знает, что вы пошли смотреть верстку, входит в систему и ждет пять минут. Считает до ста. Или до тысячи. Потом сообщение удаляет. Вот и все.

Алина, казалось, изучает его лицо.

Все-таки у него чудовищные глаза. Такие бы графу Калиостро, а никак не этому парню с неопределенной внешностью и разноцветной физиономией!

– Что – все, Ники?

– Нам остается узнать, кто из вашей команды видел, что вы пошли читать верстку. А это точно не сорок человек!..

– Да все видели!

– Не правда, – сказал он хладнокровно. – Почему все-то? Я вот, например, нет. Операторы и звуковики точно не видели, они в это время в студии. Зданович в аппаратной на третьем этаже. Кто остается? Выпускающий и пара редакторов. Разве нет?

Она молчала.

– Послушайте. – Ники зажег сигарету и почему-то не стал курить. Дым приятно щекотал ему ноздри. – Если это кто-то, допустим, из операторов, можно очень просто установить.

– Как?!

– Значит, кто-то из них в это время болтался по коридору, следил за вами, а потом опрометью кинулся к компьютеру.

– Но мы-то не установили!

– А вы думаете, что тот раз был последним? – спросил он.

Да. Конечно.

Конечно, он прав. Продолжение последует. Бог троицу любит. Один раз все сошло благополучно, и во второй тоже! Скорее всего сойдет и в третий.

– Я хотел вам предложить вот что. Как только вы… увидите что-то такое в своей верстке, в ту же секунду, даже не читая, бегите в “новости” и смотрите, кто сидит за компьютером. Я думаю, что кто-то один. Максимум двое или трое. Из них выбрать проще, чем из всей… бригады.

– Господи, я же не комиссар Рекс! – воскликнула она. – Что значит – бегите?! А если это случится не перед эфиром?! Перед эфиром в системе никто не сидит, а днем-то все сидят!

– Да не все, – повторил он с досадой и ткнул в пепельницу сигарету. От нее отвалилась колбаска серого пепла. – С чего вы взяли, что все? Это вам кажется!

Корреспонденты на выездах, редакторы в курилках!

Операторов нет, и звуковиков тоже, что им днем в редакции делать! Ну, будет не три человека, а пять. А я попрошу Бахрушина, чтобы Кривошеев записи с камер слежения нам показал.

Храброва помолчала и поболтала в турке остатки кофе.

– Сварить еще? – спросила рассеянно.

– Нет, спасибо.

Как будто он сказал ей, что ни минуты больше не может прожить без ее кофе, она встала, подошла к плите и стала мыть турку. Потом насыпала в нее коричневый порошок. Головокружительный наркотический запах поплыл, наполнил воздух.

Ники следил за ней.

Зачем он полез в это дело?! Своих забот мало?! Драйва не хватает? Или чего там? Экстрима, что ли?

На данный момент Ники Беляеву вполне хватало и драйва, и экстрима. Бахрушин забрал кассету из диктофона и обещал что-то такое с ней сделать, куда-то отнести, но Ники, в отличие от них, выросших в теплицах и оранжереях и уверенных в том, что система их защищает, как защищала всегда, был убежден, что надеяться нужно только на себя.

Ники Беляев знал, что все на свете зависит вовсе не от меморандумов Генеральной ассамблеи ООН и не от конституции, а от того, какой именно человек оказался в данное время в данном месте.

Если плохой – ты пропал, и не спасут тебя ни меморандумы, ни законы.

Если хороший, значит, еще можно попробовать побороться вместе с ним, когда одному не под силу.

Может, это и была несколько упрощенная модель жизни, но Ники она подходила.

Кассета. Кассета и записка. Все дело в них.

Странно, что Бахрушин этого не понимает. Или он понимает, только с Ники не собирается делиться?!

Тогда, в ночном телевизионном коридоре, он решил было, что они друг другу сказали все, что хотели.

Взаимопонимание достигнуто, как говорила Алина Храброва в своих подводках.

Выходит, ни черта оно не достигнуто?

Ему было тяжело.

В силу характера Ники привык всегда чувствовать себя уверенно. Не было случая, когда бы он сомневался в правильности своих поступков и решений. Он очень любил себя, и его жизнь складывалась так, что он почти не ошибался – и не было случая разувериться в этой любви или собственной непогрешимости!

Вернувшись из Афганистана, он вдруг понял, что окружающие смотрят на него как-то странно.

Подозрительно.

Он пытался не обращать внимания – в конце концов, это вовсе не его проблемы, кто и как на него смотрит! Он никому себя не навязывает и оставляет людям право думать все, что они хотят. Он пытался жить, как раньше, но это оказалось трудно – старые приятели как-то непонятно косились, поводили шеями и быстро сворачивали разговор, а новые сотрудники все что-то свистели друг другу в уши и замолкали, когда он входил.

Конечно, он добавил себе “мировой славы” тем самым выступлением на собрании, когда защищал Храброву, но не только в собрании было дело.

Похоже, все считали – вернулся, жив и невредим, “бросил своих на линии фронта”, “дезертировал с поля боя”, вот так. Никто и никогда не решился бы сказать это ему в лицо, но он знал, чувствовал – они думают именно так.

Может, только поэтому он и полез в проблемы Алины Храбровой.

Он никогда, никому и ничего не доказывал и всякие такие доказательства считал занятием страшно глупым и ненужным. Он не презирал себя, не мучился собственным несовершенством, не изводился мыслями об упущенных возможностях. Он слишком любил себя для этого.

Ему не было дела до окружающих, и он искренне считал, что, если он им тоже станет безразличен, в его жизни наступит долгожданная и полная гармония.

Окружающие вели себя странно, и Ники, привыкший ничего и никого вокруг себя не замечать, всей своей шкурой чувствовал эту странность, и она начала его пугать.

Для того чтобы отделаться от этого, следовало непременно совершить что-нибудь более или менее героическое.