Хазарские сны - Георгий Пряхин

— Может, в дурдоме его показать? Совсем плохой…

На что тетка вполне резонно отвечала:

— Домой вези его. Назад…

Вот что значит отличница медицинских курсов при военкомате: в корень зрила!

Но дядька, неуч, только трудно чесал загривок:

— Как же я повезу? — такого. Скажет, загубили парня, околдовали…

Понятное дело: с пробитой головою привезти куда резоннее, чем с целой, но дурковатой.

Дядька тогда еще только собирался строиться, а жил пока в маленькой саманной хатке, подлежавшей сносу и доставшейся ему вместе с женой, что была постарше него, прозевавшего причитавшихся ему невест за годы доблестного сиденья на Курилах, и ее дочерью отличницей Ниной: тетка старше его на целый брак. В сенях этой хатки ставили на ночь старое оцинкованное ведро, и в течение ночи оно пело разными голосами. Бурно, с глубоким контрабасным рокотом — это когда к нему пробирался, наталкиваяся в темноте на стулья и чертыхаясь вполголоса, дядька Сергей. Если накануне он прибывал с работы вмазамши, то эти зигзагообразные, запинающиеся, в том числе и в оглушительном звуковом сопровождении, рейды повторялись за ночь неоднократно. И ведро тогда казалось выкованным из меди, приобретало талант духовой трубы и выдувало стон особенной густоты и звучности, завершавшийся, через паузу, всякий раз еще и аппетитным, вперемешку с икотою, бульканьем: ведро с холодной колодезной водою стояло на табуретке все в тех же низеньких сенях, и дядька иной раз пренебрегал приписанной к цибарке железной солдатской кружкой и, задрав ведро, пил, запалившийся, прямо через край — трубы горели. Те, которые не из меди.

Если из сеней доносилось деликатное, как будто корову ласково доят, размеренное шипенье, то это означало, что туда по малой нужде неслышно проникла тетка. Если же ведро издавало несоразмерное ему мышиное попискивание, стало быть, над ним, не выдержав до утра, устроилась, несмотря на паническую боязнь темноты, отличница.

И только Серегиным голосом ведро по ночам петь никак не хотело.

Его с вечера наставляли, усовещали, проводили с ним репетиции — на репетициях эффект достигался вполне отчетливый — укладывали спать в чистую постель, стоявшую в средней комнатке как раз на пути к ведру, по каковой причине дядька Сергей иногда, возвращаясь после особо звучного отлива, присаживался на край ее и, обращаясь к невидимому, прочно отсутствующему тёзке своему, говорил:

— Ну, Серега, мы с тобой сегодня того… С перегрузом…

…И наутро — все тот же позор.

Сергей просыпался в собственной теплой лужице. Тетке вновь приходилось вывешивать на просушку тюфяк, на котором, как на географической карте, уже отчетливо прорисовалась желтая, засушливая, несмотря на ежедневные поливы, Африка, замачивать в тазу постельное белье. Отличница хихикала и зажимала пальчиками точеный носик. Сергей же стоял как в воду опущенный: опять!

Собственно, просыпался он сразу же после происшествия, в тот же миг, как по всему телу разливалось подозрительное блаженство — не может быть таких удовольствий без последствий. Просыпался и с содроганием замирал: опять? И этот мгновенный переход от полной, блаженной расслабленности к паническому стыду и страху и вызывал в нем судорогу, пробегавшую безжалостно по всему только что совершенно счастливому тельцу.

Он даже каменел на секунду: а вдруг пронесет, а вдруг он перехитрит опасность, а вдруг все вернется — через тот же краник — на прежнее место?

Не проносило. Не возвращалось. У краников, оказывается, обратного хода нету.

И он, сжавшись в комок, мокрый и жалкий, молча дожидался утра и позора.

Как хотел он, чтобы старое оцинкованное ведро в сенях запело и его голосом! Но оно почему-то подчиняться ему отказывалось: Сергей всякий раз упускал, просыпал сладко и безмятежно, пока еще безмятежно, тот неуловимый для него момент, когда еще мог бы вскочить, добежать, успеть.

Не успевал.

И в обыденном сонме ночных голосов его мальчишеский тенорок звучал совершенно беззвучно, поскольку не из медных труб, а, словно у удушаемого в ночи царевича, сквозь горячие и скомканные простыни.

Дома он этим пороком никогда не страдал. Даже если доставал из печки горящую соломинку или сухую веточку и выписывал ими перед глазами в полутьме алые, почти неоновые круги, и мать строго говорила: «Прекрати, иначе ночью напрудишь», ничего ночью не случалось. Да ему и сейчас казалось, что делает он это в самых подходящих местах и самым что ни на есть законным образом. Например, под старой своей тутиной. Или прямо в черно-розовую пасть старой овчарки Пальмы, которая преданно ловит его искрящуюся струйку, и они оба захлебываются от смеха. Стоит ей еще чуть задрать свою тяжелую морду, и краник его вместе с пальцем, что наподобие крошечной перекладинки поддерживает сосульку в надлежащем рабочем состоянии, окажутся в этом теплом подземелье. Но старой Пальме нужны исключительно эти искрящиеся целебные капли, и она суетливо, по-старушечьи ловит их высунутым узким и длинным языком, счастливая столь божественным к себе вниманием.

Или прямо с порога — в их доме ведра не ставили, и Сергей среди ночи спокойно выходил из хаты и, если было совсем уж лень, останавливался на просторном порожке, задирал голову к звездам, а правой рукою выпрастывал разбухшее от трудолюбия и тогда еще совершенно исправное свое запорное устройство. Глядишь, и Пальма тут как тут, притрюхала из какого-нибудь темного угла, уселась внизу на корточки, задрала, как и Сергей, свою голову со светящейся в ночи горячей пастью и тоже считает звезды. Те, что споро и дробно, поблескивая на перекате, срываются с порога.

Самое удивительное, в чем Сергей ни под каким видом не мог признаться ни дядьке, ни тетке, ни отличнице, это то, что позорное происшествие, регулярно, с первого дня переезда случавшееся с ним, происходило не само по себе и даже не совсем по его воле.

— Сынок!.. — слышал он материнский голос — это и было ласковым сигналом к происшествию. Сигналом счастья: он таял, словно восковая свечка — продукт таянья тотчас оказывался на теткиных простынях.

— Сыночек… Сыночка…

Еще удивительнее, что оторвавшись от матери, он стал слышать и мужской голос. Один и тот же, сильный и нежный:

— Сыночка, где ты?

Это было совсем уж невероятно. Никто из мужчин в жизни еще «сыночкой» его не звал, потому что ни одному мужчине на свете сыном он не был — только матери.

— Сыночка!.. — и в нем сгорали все предохранители.

Нельзя сказать, чтоб наутро его уж слишком отчитывали: тетка, отличница медицинских курсов при районном военкомате, просто с ужасом смотрела на него: этого они не проходили, хотя наикратчайший способ выздоровления она по ночам нашептывала дядьке безошибочно.

Он стал забываться. Школа, что не в пример Никольской, в которую даже через год он так и не попал, состояла не из крепостного церковного кирпича, а в основном из широких, лупатых, г и м н а з и ч е с к и х (не из церкви сделана, а из дореволюционной гимназии переименована) окон, отстояла за два перпендикулярно приставленных друг к другу квартала, десять минут ходу. Но он иногда умудрялся возвращаться домой даже не через часы, а через века. Сидя на уроках, видел себя на берегу Большой Реки. Среди ее рыбаков с сухими икрами и спинами цвета обожженной гончарной глины — такими людьми Волгу можно вычерпать, и капли попусту не прольется, настолько они водостойкие и вместе с тем поместительные: каждый за день по ведру браги выпивает и хоть бы хны. Среди их густо, как гробы, просмоленных плоскодонок и легких, почти цыганских арб суетливых перекупщиков — рыбаки по пояс обнажены, перекупщики же в выгоревших полотняных хламидах, надетых нередко прямо на голое и легкое, будто камышовое, тело. Такие арбы он видел у себя в селе: туда, в степь, за полтысячи километров иногда тоже добирались торговцы рыбою из-под Астрахани. Они больше походили не на торгашей, а на странников, которые влачатся, куда глаза глядят — скорее за растратою, чем за прибытком. Старые, неопределенной национальности, с редкими бороденками, легкие и высохшие, как и их таранка. Вяленая рыбка, низками, косами висевшая на гнутых прутьях, поддерживавших над выбеленной дождями и ветром, словно из обглоданной кости когда-то сработанной, повозкою дырявый цыганский брезент, или уложенная, словно для дополнительного посола, в задке, в замыкавшемся ящике, придававшем повозке, как овечке курдюк, хоть какой-то вес. Суховейным астраханцем проносило старцев порою через село, в которое и пиво-то завозили раз в год, на выборы. И мальчишки, понукая их как индийские слоны ко всему равнодушных ишачков, долго плелись за астраханским перекати-полем о четырех колесах, как за благоуханным призраком давно исчезнувших миров…

Он уходил из школы на поиски Большой Реки. Знал, что к большим рекам ведут малые. Поэтому выходил к единственной речке, протекавшей через село, и то с именем Сухая Буйвола: на мосту через нее его и сшибут в конце учебного года, причем это его соседу и однокашнику Славке Симакову покажется, что бежит Сергей на его зов, на самом же деле Сергей средь бела дня услышит совсем рядом голос другой, «сыночка», — услышит он глубокого мужского тембра и опрометью, не обращая внимания на заблудившегося железного «козла», рванет навстречу этому родному неизвестному голосу, ну, и будет остановлен самым примитивным, но верным образом. Шел к речке и двигался затем по ее течению. И однажды нашел-таки рыбаков. С сухими, перемазанными илом икрами и с плоскими, цвета обожженной гончарной глины спинами, тянули они по мелководью невод. Сергей тотчас сбросил портфель, который носил по тогдашней моде на длинном ремне наискосок через плечо. Сбросил в два счета форменные штаны и пристроился к рыбаку, что шел, замыкая карман сети, почти что по самому берегу. Рыбак засмеялся и дал ему конец своей бечевки. И Сергей, упираясь в прибрежную грязь маленькими твердыми своими пятками, сполна разделил с ним его ответственную ношу. После рыбаки выпивали у костра, и ему тоже выдали деревянную ложку с длинною гладкою ручкой. И он несколько раз со спокойным, молчаливым удовольствием зачерпнул ею с самого дна закопченного трехведерного котла — так привычно, как будто делал это еще до своего рождения. После, когда над речкою, что за полдня пути расширилась не больше, чем на два-три метра и пока никак еще не предвещала приближенья Большой Реки, зажглась первая, нарядная, как первоклассница, звезда, и рыбаки, перейдя от анекдотов, стали детально обсуждать, к дояркам какой из близлежащих молочно-товарных ферм идти сегодня ночевать, Серегин недавний напарник, молодой и веселый, дал ему полуметрового, все еще содрогающегося судака и ласково толкнул в спину: