Последний вервольф - Глен Дункан

По плану мы должны были сидеть и выжидать несколько часов. Но к черту план. Голод и вожделение бесцеремонно взяли бразды правления. И мы оба это чувствовали. Будь что будет крутилось у нас в головах как мантра, пока мы двигались к восточной стороне низины, потом тихо шли мимо пустой дороги и со всей волчьей осторожностью подбирались к дому.

Я пошел первым. Один прыжок — и я уже за воротами. Второй — на балкон, и третий — с балкона прямо в раскрытую дверь, точно на диван.

Преувеличение — порок всех писателей, но сейчас я абсолютно уверен, что напугал Дрю (Дрю Гиллиарда, как мы потом узнали из газет) до полусмерти. Сноб из Старого Мира во мне ожидал, что он закричит — или скорее завизжит «Уааааааа!» фальцетом — потому что он был американцем, а они все воспитаны на телевизионных шоу и блокбастерах. Если тебя бросает женщина, ты идешь в бар и напиваешься. Если тебя подрезали на дороге, ты орешь: «Кретин!» — и показываешь средний палец. Если увидел оборотня, кричишь, как шестилетняя девчонка. Таков сценарий. В общем, он не только завизжал, но и вскинул руки вверх. Пульт выскользнул, пролетел через всю комнату, ударился о стул и переключил канал на «Топ-модель по-американски». Движимый инстинктом самосохранения, он сжимал в руках мобильник. Я подошел, отобрал телефон и раскрошил его в порошок одной лапой, пока Дрю смотрел на это со странным стоном. Его лицо исказилось, словно он собирался заплакать, как младенец, но по тому, как искривились его губы и надулись легкие, я понял, что он сейчас заорет. Только я успел подумать, что до этого доводить не стоит, как Талулла протянула свою длинную милую темную лапу из-за его спины и плотно закрыла ему нижнюю часть лица.

44

Все люди мечтают о порядке, четкой последовательности, структурировании. И я отлично это понимаю. Но мистическая триада трахатьубиватьжрать стирает все ограничения, сбивает с ног ту часть мозга, которая проводит черту между тем и этим, между здесь и там, между сейчас и тогда, между ней и мной, она как бы пожимает невидимыми плечами, мол, «никогда о таком не слышала» и заставляет испытать совершенно другую форму существования.

На участке был идеальный газон, который задубел от холода и хрустел под ногами. Газон? Где? Это же гостиная. Мы двигались плавно, словно в забытьи, мы были двумя фантастическими существами в темных водах или плотном сумеречном воздухе. Звезды описывали полукруг и уходили за горизонт, спускались за океан. Я смотрел на них как в бреду, наслаждаясь величием природы. Но еще я видел, как Талулла разодрала темными когтями его шею, и он издал вопль, тут же заглушенный другой ее лапой. У комнаты словно не было стен, я чувствовал вокруг лес и шорох ночной жизни. Небо падало на нас сверху, и мир распадался на маленькие кусочки, открывая то божество, что стояло за сотворением всей жизни — не истинного Бога, но лишь одну из его эманаций, великий чистый дух Хищника, частью которого были и мы. Я шкурой чувствовал нашу связь с миром, и границы реальности для нас не существовали.

Мы переглянулись, и все успокоилось. Правда, белый кожаный диван был измазан красным там, где Дрю судорожно двигал рукой взад-вперед, словно пытаясь то ли помахать, то ли стереть что-то.

Мы оба чувствовали, что это только начало, кровь играла, сердце билось, предвкушая небывалое наслаждение. Так чувствуешь себя, поднимаясь в вагонетке на самую высокую горку аттракциона, когда раздаются щелчки, отсчитывающие последние секунды перед падением. Ты тоже чувствуешь это, да? Тем временем вся жизнь проносилась перед глазами Дрю яркими красками, словно заставка дешевого сериала. «В предыдущих сериях…»: его мать, всегда пахнущая кофе, с большой головой, золотистыми волосами и голубыми тенями на веках, заслоняет свет, нагнувшись к его колыбели, словно мягкая теплая планета. Боль в пальцах, когда он пытается дотянуться до нужных клавиш на пианино. Темноволосая двенадцатилетняя девочка кусает губы, и он испытывает чувство восторга, как на Рождество или в день рождения, пока его рука ползет под мягкой тканью ее трусиков; Рейнгольд говорит ему: «Ты наделен немалым талантом, но звездой телеэкрана тебе не быть», — и он оказался так прав. Кинематограф в миллион страниц, ковбои и световые мечи, автомат с «Кока-колой», «Друзья», башни-близнецы. Мечта доплыть до берега, который на самом деле был лишь тонкой полоской земли, и чувство страха, когда океан затягивал его все глубже, туда, где лежат погибшие корабли, где плавают акулы, за самую черту горизонта, где лишь пустое темное пространство, где нет даже света звезд; вдруг он просыпается в холодном поту, а девушка из эскорта не сидит рядом как должна, а пишет эсэмэс на своем «Блэкъ-юэр» и поглядывает в иллюминатор; женщины теперь, а может, и всегда, думают только о выгоде, они делают вид, что хотят заняться с тобой сексом, но на самом деле им всегда нужно что-то другое, и поразительно, как можно в сорок один год, понимая, что женщинам всегда нужна лишь выгода, все еще хотеть сына, чтобы учить его музыке. Вот что крутилось в его гаснущем сознании.

Несмотря на яркую луну, телевизор назойливо мерцал и отбрасывал тени, в шоу рыдала молоденькая зеленоглазая блондинка, половину ее лица не было видно за большим пятном свернувшейся на экране крови.

Талулла обернулась ко мне. Уже близко. Чувствуешь?

Небо и земля перевернулись, и все его части запели в унисон: звезды сложились в созвездие волка, говоря, что нам не нужны никакие причины, есть только уверенность в самих себе, и эта мысль была словно протянутой рукой, которая вела в мир спокойствия. И ночь была тому подтверждением, и запах леса, и эта комната.

Мои возвышенные чувствования и сокровенный восторг совсем не отменяли того, что мы стояли, мокрые от крови, что Талулла выгнула спину, я обхватил ее груди, и она раздвинула ноги с лукавой улыбкой подчинения. Я думал, что действительно любил ее раньше, но любил только женщину. Сейчас передо мной стоял монстр, и этот монстр был великолепен. Я бросил на нее взгляд, полный благоговения, меня пробрала холодная дрожь, и я даже усомнился, что имею право прикоснуться к ней. Она заметила это и мысленно сказала: Я чувствую то же самое, видишь?

Этот вопрос снял последние сомнения. Секунда абсолютной гармонии — и я вошел в нее. Она закатила глаза в эротическом экстазе (мне на ум пришли строки Данте: «И с ним волчица, чье худое тело, / Казалось, все алчбы в себе несет; / Немало душ из-за нее скорбело»)[46] — и вдруг наше соитие словно выдернуло нас из тел на миг, неизмеримо короткий и неизмеримо огромный, и мы слились будто с самим Богом, и не стало ни ее, ни меня, а остался лишь восторг, лишь песнь, зовущая к единству, без боли сжигающая все нити и замки, что связывают со страдающим материальным собой.

Блаженство.

Блаженство невозможно описать, ведь оно уничтожает твое эго, а если нет эго, некому чувствовать. Ты можешь рассказать только о его приближении и о том, что чувствуешь, когда оно прошло. Но когда достигаешь зенита — слова отпадают сами собой.

А потом наши души вернулись на землю, изменившиеся навсегда. Теперь ничто уже не важно. Я думал: долгих две сотни лет неведения, а теперь это. И всего лишь две сотни лет, чтобы это повторять.

Я люблю тебя, — стоило бы сказать в этот момент (жизнь Дрю тем временем угасала, как последние лучи заката). Усмиренные, переполненные нежностью, наслаждаясь границами своих огромных тел, лапами, зубами, мы терлись друг о друга носами, облизывали друг друга, обнюхивали, вдруг останавливались, смотрели в глаза и понимали, что созданы друг для друга, что мы святы, свят не только наш союз, но и мы сами, последние из рода на земле. Было так прекрасно знать это. Мы словно сами были маленькими богами, в чьих жилах текла неумолимая любовь к жизни. Мы смирились с жизнью, с самими собой и всем, что бы ни готовило будущее. И от этой легкости бытия хотелось смеяться.

Время неслось как сумасшедшее, часы проходили как мгновения. Я забыл про план. И непростительно пустил все на самотек. Неумолимая сила трахатьубиватьжрать затмила мою предусмотрительность и осторожность. «Топ-модель по-американски» сменилась «Утренними новостями». (Телеведущие разыгрывали стандартный комический дуэт папика-гольфиста с накладкой на голове и капризной двадцатилетней глупышки в «Л'Ореале». То, что мужик в парике трахает эту восковую девчонку, не вызывает порицания, пока в обоих есть необходимая доля скептицизма и умеренное негодование по поводу того, что творится в мире). Луна, словно застуканная спящей на посту, вдруг выглянула из-за облаков и принялась посылать на землю свое тепло, отдаваясь ноющим приливом крови к нижней части тела. Мы были как две большие беспомощные рыбины во время отлива, которых омывает огромное море и которым не устоять против его силы.