Барьер. Фантастика-размышления о человеке нового мира - Кшиштоф Борунь

Провожатый Ланселота взглядом измерил фигуру рыцаря.

— Нет. Они поменьше тебя будут, господин рыцарь.

— Каким оружием воюют они с врагами «Непобедимого Властелина»?

— Мечом, кинжалом и еще секирой.

— Копьем не пользуются?

— Копьем никогда. Они ведь, господин рыцарь, налетают скопом, копьями-то, пожалуй, мешали бы друг другу.

— Ага! Послушай, Дарк, а откуда ты знаешь, как эти псы воюют?

— Видел, господин рыцарь. Артур и оруженосец его — вот сейчас мы придем на то место, и я покажу тебе, где они сошлись с ними. Тот король Артур, верно, храбрец. В битве тогда много псов полегло… то есть блистательных воинов. Но оруженосца господина Артура растерзали они, это верно.

— Великая битва была?

— Очень. Дюжина целая на них двоих накинулась. — Дарк остановился, — Взгляни, господин рыцарь, здесь дело было. Тут и помог господину Артуру Годревур.

То, что происходило в душе Ланселота, когда узнал он вот так-то, что очутился в родном краю, среди единокровных своих собратьев, навряд ли слишком уж увлечет и захватит тех, кому подавай великие страсти. Здесь сражался отец его, здесь связал он свою жизнь с Артуром, отсюда вышел против Дракона. Все это дела мужские, и особо великая чувствительность Ланселоту, право же, была неведома. Он приехал сюда затем, чтоб убить Дракона и освободить Мерлина. А то, что, по случайности, и сам здесь жил, здесь родился? Малая снежинка сие в круговерти пурги.

Но когда увидел он тихое озеро, окруженное буковыми деревьями, озеро, на чьем берегу когда-то, в давние времена, стоял их домик, когда увидел ту воду, которой захлебнулась его мать… Смерть мужчины перенести почти что легко, мужчина и рождается ведь для битв, а битва и смерть — родимые сестры. Но смерть матери, Вивианы…

Он не обронил ни единого слова, молчал и Дарк, видно, почуяв что-то недоброе… А меж тем и самый великий миг его жизни не пробудил в Ланселоте такой глубины чувства и такого ожесточения, как на этой лужайке, на берегу этого озера, когда он вовсе ничего не делал, только стоял и смотрел. То была минута, когда молодой Ланселот стал мужчиной, то была минута, решившая жизнь его, воззвавшая к нему: «Отсюда тебе нельзя отступить!» Тогда-то и осознал до конца он, что здесь можно только победить или умереть. «Я еще вернусь к тебе, Вивиана!»

Здесь же случилась с Ланселотом еще одна важная вещь: он освободился от боевой лихорадки, стал ветераном — слово, правда, не слишком удачное — и профессиональным бойцом. Боевая лихорадка и в самом деле вещь плохая, она овладевает подчас человеком не только в бою, но и в любой иной борьбе. Если бы понадобилось ее разобрать юности в назидание, я, пожалуй, сказал бы так: одна ее часть — ярость мщения, граничащая с безумием, другая — непомерное благодушие и самоуверенность, третья же — необдуманность. Тот, кого ни разу еще не охватывала сия лихорадка, не способен понять ни сущности ее, ни воздействия. Человек видит все в тумане — должно быть, потому, что глаза его наливаются кровью, — тело теряет чувствительность, не ощущает боли от ударов и уколов, мускульная же сила и выдержка — пусть лишь на короткое время — неслыханно возрастают. Но зато человек начисто теряет при том осмотрительность, способность взвешивать, видеть положение, молниеносно и разумно мыслить. Словом… нет в этом состоянии ничего хорошего, и мы можем только радоваться, что Ланселот избавился от него. Ибо освобождение от воинственной лихорадки не уныние и притупленность порождает, но твердость и несгибаемую волю.

Вот таким и вступил Ланселот в жалкую лачугу Дарка.

Итак, Ланселот узнал, что отец его родом отсюда. Но факт этот — как я уже говорил — в помыслах его никаких изменений не произвел, ведь он с отроческих лет готовился воскресить Мерлина, тюремщика же его убить. Рыцарь сей был весьма удачлив, ибо, не зная отца своего, не узнал он и разочарования и неизбежной почти ссоры отцов и детей. Для Ланселота Годревур остался Годревуром, храбрецом, которому следует подражать, а если хватит сил, превзойти. Но вот Дарк показал рыцарю тихое сверкающее озеро, и зрелище это сжало ему горло, словно тисками. Правда, что Ланселота — коего мы взялись рассмотреть в меру наших сил — вело в помыслах его честолюбие, любовь Артура и сознание своей призванности, однако картина будет неполной, если мы не наложим на холст еще одну краску. Ланселот стремился к полному самоосуществлению. И для исполнения грандиозного этого замысла ему необходим был воскресший Мерлин, побежденный Дракон — даже Гиневра! Ради этого-то — отче и боже мой, не покарай за гордыню отрока сего с пылкой головою! — ради этого и расправился он со всем рыцарством Артуровым; рыцари же, полагая, будто Ланселот против них воюет, не заметили, что они — лишь средство в железном кулаке Судьбы и Ланселота.

— Видишь, господин рыцарь? Вот это и есть мой дом.

Дарк указал на какую-то яму, Ланселот, низко наклонившись, вошел в выкопанную в земле нору. И задохнулся от темноты, вони и дыма.

— Ты живешь здесь, Дарк?

— Не только я, господин рыцарь. Здесь и моя семья живет.

С земляной приступочки поднялась молодая женщина и низко склонилась перед вооруженным мужчиной.

— Будь благословен, господин мой, и, кто бы ты ни был, но если пришел с моим мужем, мы разделим с тобой все, что имеем.

Ланселот поклонился еще ниже.

— Будь благословенна и ты, женщина. Мне ничего не нужно, только вот отдохнуть бы немного да, если можно, поесть.

— Отдохнуть у нас можно, господин рыцарь, а поесть — нельзя. Нет у нас ничего, что бы в пищу годилось.

В этот миг между ногами их метнулась крыса, и Ланселот придушил ее кованым каблуком сапога.

— Выбросьте ее!

— Господин рыцарь! — Дарк смотрел на него с мольбой, — Если бы не нужно было ее выбросить по приказу твоему… видишь, вот мои четверо детей.

Ланселот нагнулся к изможденной, но еще не совсем подурневшей молодой женщине.

— Скажи мне, ты варишь похлебку даже из крысы?

— Из всего, господин рыцарь, из чего только можно.

— Как зовут тебя, женщина?

— Герда.

— Давно ли варишь ты крысиный суп, Герда?

— Было время, когда ели мы телятину и ничего не боялись.

— Когда ж это было?

— Это было… — Дарк заерзал тревожно и робко, но Герда, не обращая внимания — ведь у нее было четверо детей! — продолжала свое: — Это было тогда, когда правил Мерлин. С той поры все гибнет и пропадает. С той поры мужчин подряд зарубают, а женщины умирают родами. Раньше-то, господин рыцарь, веришь ли, не помирали. Жила здесь неподалеку, на берегу озера, очень красивая и очень добрая женщина, звали ее Вивиана. Она знала средство, залечивала раны мужчинам, если же рожала женщина и Вивиана была при том… она была ласковая и все умела… тогда женщины не умирали. И тот, у кого хватало смелости, еще мог тогда даже говорить с Драконом. Да и Вивиана часто просила, требовала, чтоб не отбирали у беременных все съестное. Но потом и Вивиана погибла. А уж такая она была… чисто фея. Пожалуй, господин рыцарь, вот похлебка наша. Вкушай на здоровье!