Наложница фараона - Якоб Ланг

Андреасу минуло тринадцать лет. Этот возраст мальчика считается у иудеев возрастом совершеннолетия. Тринадцатилетнего мальчика уже можно женить. Конечно, это могут позволить себе только люди состоятельные, но все же можно. Бэр и Маркус, приятели Андреаса в мастерской Михаэля, были старше Андреаса, и уже несколько лет прикапливали деньги, которые при составлении брачного контракта полагалось внести в семью невесты как выкуп за нее. Но в христианском городе женились куда позднее, и Андреас о женитьбе совсем и не думал. Ко всем женщинам, кроме своей матери, которую любил и почитал, словно Богоматерь, относился он с презрением умного, но еще нечувствительного к женской телесной прелести мальчика. И хотя он и учился в еврейском квартале и даже выучился читать иудейские книги, но с возрастом на него все чаще находили состояния восторженного благочестия, когда он подолгу, стоя на коленях, молился дома или в церкви. И часто думал он о жизни безбрачной и проводимой в благочестивых подвигах монашества. Он думал о том, что нет ничего трудного, когда монахом делается человек увечный, слабый, старый. Но уйти в монастырь в самом цвете лет, будучи здоровым и красивым (а он ведь знал, что он красив)… И тотчас же он осознавал, что тщеславно представляет себе, как будут изумлены все… И, опомнившись, осуждал себя сердито за это свое тщеславие…

Когда скончалась супруга одного богатого торговца, заседавшего в магистрате, он пожертвовал большую сумму денег собору. На церковном совете решено было употребить пожертвование на украшение собора. Но золотых и серебряных дел мастера слишком дорого запрашивали. Андреас об этом знал. Он пришел в собор и сказал настоятелю, что желал бы исполнить работу по украшению собора без всякой платы, по обету. На церковном совете возникли некоторые сомнения. Один из священников вспомнил, что Андреас обучается своему ремеслу в еврейском квартале. Но не это смущало, ведь все знали, что мальчик — искренний и добрый христианин. Смущал слишком юный его возраст. Но о его умении уже говорили, он уже сам исполнял заказы, Михаэль доверял ему. И вот приняли решение поручить ему и церковную работу.

Андреас украсил серебром, тонкими узорами, одежды апостолов. Рельеф с изображением апостолов сделан был его давним знакомцем, резчиком Гансом, которого уже давно почтительно называли мастером Иоганном. Рельеф этот можно увидеть и сегодня, но серебряных узоров Андреаса уже нет. Серебро привлекает алчных сильнее, нежели камень строительный. Но сохранились записи, и в них говорится подробно и с восхищением, какими были серебряные украшения, сделанные Андреасом Франком, и как они были красивы. Они и вправду были удивительно красивы, серые каменные фигуры апостолов словно бы оживали от этих мягко лежащих на складках каменной ткани узоров, исполненных из благородного металла искусными руками искренне верившего мальчика…

В тринадцать лет для Андреаса уже давно не было тайной назначение всех инструментов, все было ему с руки — и маленькие весы, и тиски, и клещи, и щипцы, большие и маленькие, и разные стерженьки заостренные. Был он тогда худенький и уже сильно вытянулся. А черные его волосы были по-прежнему острижены ежиком, но челки уж не было. В мастерской работал он в одежде, какую носили многие мальчики в еврейском квартале, — пестрая войлочная маленькая круглая шапочка, штанишки короткие, так что летом голые тонкие ноги были открыты, и свободная недлинная пестрая рубашка из мягкой тонкой ткани — очертания тонко-мускулистого худенького тела просвечивали. У него открылся красивый звонкий голос. И случалось, что склонив смуглое продолговатое лицо над столом, так что и глаз не было видно, лишь темные длинные ресницы, Андреас набивал молоточком узор на серебре, подложив мешочек с песком, и вдруг запевал, и звонкий, сильный и от природы нежный его голос перекрывал постукивание молоточков и шарканье напильников. Остальным вдруг передавалось это желание петь, словно бы выплеснувшееся песней из этого юного здорового существа. И вот уже целый хор мужских голосов стройно выводил:

О, Господи, Господи, голоден я!..

Покрытые круглыми шапками головы чуть покачивались в такт, и рукава легко взлетали широкие над столом и работой, открывая сильные руки…

И вдруг кто-нибудь прерывал песню:

— Поем, будто Гирш Раббани!..

И тотчас все начинали петь громче и звонче, будто желая перепеть Раббани, который не изменял своей давней привычке петь за работой…

Украшения для каменных одежд святых апостолов Андреас тоже исполнял в мастерской Михаэля. Михаэля даже порицали за это, но он отвечал своим хулителям, что не прикасался ни он, ни другие в его мастерской к этой работе, исполнял ее один Андреас Франк, а отказать ему и не дать работать в мастерской он, Михаэль, не вправе, потому что Андреас уже хорошо работает и многие заказы исполняет для мастерской…

Когда Элиас Франк увидел в соборе работу своего единственного сына, услышал, как восхищаются громко этой работой, он тоже почувствовал гордость, но все что-то мешало, препятствовало этой гордости проявиться, развиться, и ему не было ясно — что…

Как раз около того времени в окрестностях города случилась эпидемия какой-то болезни, вроде заразной лихорадки. Город спасся лишь тем, что ворота какое-то время были закрыты и чужих пускали с большим разбором. Ощутился недостаток в съестных припасах.

— Мама, это голод? — спросил Андреас.

Но мать отвечала, что нет, это еще не голод, еще ведь есть мука, пусть и черная, чтобы печь хлеб, и вяленое мясо, и пиво. Но она все опасалась за мальчика, что он мало ест. А ведь это было как раз тогда, когда он только стал есть хорошо и охотно, а то ведь, когда он был поменьше, приходилось иной раз чуть ли не насильно кормить его. И вот теперь он хочет есть, а еды мало. Пошли было слухи, что в еврейском квартале припрятана мука. Но тут эпидемия вроде бы прекратилась, городские ворота открылись, и слухи затихли сами собой. Была ли припрятана мука в еврейском квартале, Андреас не знал. В доме его сестры, жены Михаэля, пекли хлеб из черной муки. Обычно служанка и подросток-слуга приносили обед в мастерскую. Однажды парнишка заболел, очень боялись, вдруг, той самой болезнью, она заразная, может пойти болезнь из еврейского квартала по городу, и ничего хорошего не выйдет из этого. Служанка носила обед по-прежнему, Маркус или Бэр помогали ей. Наконец поняли, что это, слава Богу, не та, другая болезнь, незаразная. До этого Михаэль боялся посылать Андреаса в свой дом, а теперь попросил его помочь служанке. Андреас пошел к сестре. Пока увязывали в узлы посуду с едой, он вдруг почувствовал, что очень сильно захотел есть. Прошел на кухню, увидел черные лепешки, и сунул, отломив несколько кусков, под рубашку, прижав к груди одной рукой. В свободную руку взял он тоже лепешку и прикусил. Тут вошла сестра. Ему сделалось неловко. Он опустил руку с лепешкой и не смел еще откусить. Сестра встревоженно спросила, что с ним, неужели он так голоден. Он с неловкостью отвечал, что не так уж. Она посмотрела, как он рукой прижимает к груди под рубашкой хлеб. Он проследил ее взгляд. Было так, будто она что-то обдумывала. Она быстро вышла из кухни и тотчас вернулась и принесла чистую легкую ткань подрубленную. С некоторым смущением она предложила Андреасу увязать хлеб в этот широкий платок. Он отвернулся, вынул хлеб из-под рубашки и положил на расстеленный платок. Затем отвернулся от платка и чуть отошел. Сестра увязала хлеб в узелок и подала Андреасу. Как раз были готовы узлы с обедом. Служанка взяла два узла, сестра велела взять Андреасу еще один. Ему сделалось неловко, что молодая женщина будет нести два узла, а он — один. Он хотел взять у нее еще узел. Она усмехнулась и слегка отдалилась. Он увидел ее усмешку и еще более смутился, потому что ему вдруг показалось, что все это похоже на любовную игру, как по воскресным и праздничным дням заигрывали друг с дружкой парни и девушки в тупике с качелями. Сестра тоже заметила усмешку служанки и посмотрела на нее строго, и это еще увеличило смущение Андреаса.