Чехов - Юрий Соболев

— Утром слышал хорошее выражение: «Девичий бор». Пригодится».

И не только стилевое сходство в записных книжках обоих — Чехова и Тригорина. Оно и в манере передачи пейзажа. Описывая заход солнца в рассказе «Гусев», Чехов говорит: «Одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы».

И Тригорин напишет, «что плыло облако, похожее на рояль».

У Тригорина сюжет для «маленького рассказа» мелькнул при виде убитой Треплевым чайки, положенной у ног Нины. Но вот «зерно» будущей пьесы в письме Чехова:

«У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером были с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа. Сей, подстреленный в крыло, упал в лужу… Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: — Голубчик, ударь его головкой по ложу… Я, — говорит, — не могу. — А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым влюбленным созданием стало меньше». (Из письма А. С. Суворину 8 апреля 1892 года.)

А эта молоденькая свободная, «как чайка», девушка оказывается не создана творческой фантазией Чехова. Она портрет, разумеется портрет художественный, не фотографический, живого человека, близкого Чехову. И «треугольник» отношений, который возникает между Треплевым, Тригориным и Ниной Заречной, — он тоже не выдумка творческой фантазии. Почти в таком же «треугольнике» протекали события и в личной жизни Чехова и тех, которые вошли в его пьесу под именами «Тригорина» и «Нины Заречной». Только этот жизненный треугольник сложнее созданного в пьесе. Потому что в Тригорине изображен не только И. Н. Потапенко, но, как мы знаем, и сам Чехов.

Чехов, отдавший свои мысли, оценки и суждения Тригорину — за исключением той половины, которая сохранена для Треплева, — занимал среди действующих лиц «треугольника» положение созерцателя.

Кто же была чеховской «Ниной Заречной»?

Прежде, чем ответить на этот вопрос, надо коснуться одной интимной стороны в биографии Чехова. Это следует сделать вовсе не для того, чтобы установить те живые «модели», которые послужили Чехову прототипами для тех или иных персонажей его рассказов и пьес. Проблема автобиографичности в творчестве Чехова еще не разрешена. Это предстоит сделать его исследователям. Нас же интересует вопрос об отношениях автора «Чайки» к прототипам его пьесы потому, что здесь вскрывается одна из важнейших психологических черт Антона Павловича. И она, эта черта, уяснит нам многое.

Из рассказа о людях, которые изображены в персонажах «Чайки» и об отношении к ним Чехова, — будет ясно, о какой черте или — вернее — о каком свойстве Чехова будем мы говорить.

Лика

В Москве, в обществе знакомых С. П. Кувшинниковой, — художницы-дилетантки (С. П. Кувшинникова — «модель», которая послужила Чехову для создания образа Ольги Ивановны Дымовой в рассказе «Попрыгунья». Портретность персонажей этого замечательного рассказа была настолько очевидной, что послужила поводом к тяжелой ссоре Левитана с Чеховым. Левитан, увидавший себя в образе художника Рябовского, был оскорблен и изображением близкой ему Кувшинниковой в «Попрыгунье». Подробности см. в книге Юр. Соболева «Чехов» стр. 132–144 (изд. «Федерация», 1930).) Чехов встречался с Лидией Стахиевной Мизиновой, в дружеском кругу называемой Ликой. О Лике говорит Т. Л. Щепкина-Куперник, что была она «девушкой необыкновенной красоты, настоящая царевна-лебедь из русской сказки; ее пепельные вьющиеся волосы, ясные серые глаза под «соболиными» бровями, необычайная мягкость и неуловимый шарм в соединении с полным отсутствием ломания и почти суровой простотой, делали ее обаятельной. Антон Павлович был неравнодушен к ней. Раза два делал ей предложение, но она питала к нему только дружбу».

Здесь все верно, кроме двух последних строк: Чехов не делал ей предложения, а она питала к нему далеко не только дружбу. Был ли он к ней равнодушен? Чтобы ответить на это, надо уяснить некоторые взгляды Чехова на так называемое «личное счастье».

Чехов вовсе не был аскетом. Он страстно любил жизнь во всех ее проявлениях, но вопрос об отношении к женщине, которую он мог бы полюбить, был для него вопросом чрезвычайной сложности.

По некоторым смутным сведениям, достоверность которых еще нет возможности установить, у Антона Павловича была еще невеста: «У меня была невеста, ее звали Мисюсь, об этом я и пишу рассказ», — говорит он в одном дружеском письме. Так ли оно было на самом деле — неизвестно. Можно предположить, что эта чеховская фраза не является автобиографическим признанием, а простой передачей «сюжета для небольшого рассказа». Ведь содержание «Дома с мезонином» в том, что у художника есть невеста, — Мисюсь, — которую от него увозят.

Все-таки как же думал Чехов о любви? «Любовь — это когда кажется то, чего нет». Так, по словам Меньшикова, отвечал Чехов на вопрос, что «такое любовь»…

Народная артистка Республики О. Л. Книппер-Чехова в роли Ирины (“Царь Федор Иоаннович”)

Может быть он боялся сильного увлечения? Очень для него выразительно, что побывав в мастерской Левитана, он в таких выражениях передавал свои впечатления: «Это — лучший русский пейзажист, но, представьте, уже нет молодости. Пишет уже не молодо, а бравурно. Я думаю, что его истаскали бабы; эти милые создания дают любовь, а берут у мужчины немного — только молодость».

И дальше признается Чехов, что если бы он был «художником-пейзажистом, то вел бы жизнь почти аскетическую потому, что «пейзаж невозможно писать без восторга, а восторг невозможен, когда человек обожрался».

Но ведь он был художником, и то, что он писал, требовало, конечно, пафоса, не меньшего чем пейзаж. Он вовсе не собирался удалиться в монашескую келью, и, будучи до конца честным к самому себе, не постеснялся сделать такое признание: «Мне надо бы купаться и жениться. Я боюсь жены и семейных порядков, которые стесняют и в представлении как-то не вяжутся с моею беспорядочностью, но все же это лучше, чем болтаться в море житейском и штурмовать в утлой ладье распутства. Да уже я и не люблю любовниц и по отношению к ним становлюсь мало-помалу импотентом». (Из письма к Суворину 10 ноября 1895 года.)

И тремя годами раньше писал: «Жениться я не хочу, да и не на ком. Да и шут с ним. Мне было бы скучно возиться с женой, а влюбиться весьма не мешало бы. Скучно без сильной любви». Что было в нем очень стойким — это боязнь «скуки» в семейной жизни. Он вовсе не шутя говорил: «Извольте, я женюсь, но мои условия: все должно быть так, как было до этого, то есть, она должна жить в Москве, а я в деревне. Я буду к ней ездить. Счастье же, которое продолжается изо дня в день, от утра до утра, я не выдержу. Я обещаю быть великолепным мужем, но дайте мне такую жену, которая как луна появлялась бы на моем небе не каждый день. Оттого, что я женюсь, писать я не стану лучше».