Пришельцы. Земля завоеванная (сборник) - Роман Злотников

– Орлы ночами не летают, – буркнул себе под нос историк, и тут запело хором. Телефон с помощью жрецов из «Аиды» сообщал, что директор института желает слышать ведущего сотрудника. Шульцов нажал зеленую кнопочку.

– Олег Евгеньевич, – тон Николая Ивановича был озабоченно-дружеским, – у вашей дочери проблемы и, боюсь, серьезные. В том смысле, что устранять их придется вам. Вы уже в курсе?

– Нет, – не стал юлить Шульцов.

– Ваша дочь дома?

– У подруги.

– Будет лучше, если вы ее расспросите о подробностях. Если вкратце, то она и еще одна девушка сорвали встречу с Петраго-Соловаго, о чем пошла информация в соцсетях. Декан, и не только, озабочены, вы же понимаете…

– Понимаю, – согласился слегка оторопевший историк. Петраго-Соловаго в молодости сочинял очень славные книжки про шпионов, созрев, принялся писать омерзительные сценарии, а перезрев – продюсировать и участвовать в общественной жизни. Последней его затеей стал проект закона о защите выдающихся творцов и их творений от поругания, под коим подразумевалось всё, финансово и морально ущемляющее защитника прекрасного. О злопамятности и въедливости Петраго-Соловаго ходили легенды и анекдоты, правда, Олег Евгеньевич ими не слишком интересовался.

– Все было бы гораздо серьезней, – утешил директор, – будь вы простым кандидатом или даже доктором, но вы – признанный научной общественностью наследник академика Спадникова. У вас сложилась определенная репутация, вы водите дружбу с… компетентными людьми, это позволяет решить дело более или менее мирно. Петраго-Соловаго предлагает личную встречу, причем без посредников.

– Сперва я должен поговорить с Соней.

– Разумеется. Вам назначено завтра в тринадцать тридцать. Фонд «Светоч Третьего Рима». Знаете, где?

– Нет, – рубанул Шульцов, понимая, что на него накатывает. – Более того, я и узнавать не намерен, хотя на тринадцать тридцать согласен. На нейтральной территории.

– Олег Евгеньевич!

– Николай Иванович, я не лакей, а Соловаго не барин. Вызвать меня можете вы, суд, милиция и КГБ, сколько бы раз их не переименовывали. Соловаго хочет встречи, пусть потрудится приехать в какое-нибудь приличное место.

– Что вы имеете в виду?

– Эрмитаж.

– Эрмитаж?

– Эрмитаж, Русский музей, Петропавловку, зоопарк… Что угодно, лишь бы не кафе.

– Вы – сложный человек, – пожаловался директор, – и, судя по всему, вырастили сложную дочь, но прошлый раз вы оказались дважды правы. И как ученый, и как гражданин. Что ж, я передам ваше предложение и перезвоню.

Чем Егоров был хорош, так это тем, что не боялся уронить корону, но что могла натворить Соня? Вернее, что натворил Соловаго, не котов же прилюдно мучил? Олег Евгеньевич с сомнением глянул на компьютер, потом перевел взгляд на телефон и обратно. Поиски в Интернете отдавали подглядыванием, расспросы – родительским контролем, с которым было торжественно покончено после превращения школьницы Шульцовой в студентку. Размышление прервал препротивный хрип – дщерь посредством SMS просила папу выйти на балкон через пять минут, однако звонок раздался сразу же. С чувством времени у Сони всегда было худо.

– Ну, – спросил едва успевший прикрыть за собой дверь родитель, – когда серенада?

– Серенада?

– На балкон вызывают, когда ожидается серенада.

– Папа, что ты знаешь?

– Если в целом, то я знаю то же, что и Сократ, то есть ничего. Если в частности, то меня хочет видеть Петраго-Соловаго.

– Это из-за меня. Понимаешь…

Не понять было трудно. Четверть века назад студент Шульцов при всей группе отвесил пощечину преподавателю, повернулся и вышел из аудитории в твердой уверенности, что теперь ему одна дорога – защищать отечество. Он ошибся – мотавший жилы целому потоку садист струсил и воровато поставил зачет всей группе. То ли не был уверен, что кафедральное начальство его поддержит, то ли убоялся заинтересовавшегося шульцовской курсовой злющего академика. О своем студенческом подвиге Олег Евгеньевич не распространялся, но наследственность еще никто не отменял – Шульцов вступился за доведенную на ровном месте до слез однокашницу, Соня – за свою вечную Машку.

Эмоций и правоты у Сониной подружки всегда было через край, доводы она находила на следующее утро, а в результате чья-то жизнь становилась заметно насыщенней. Машка спасла от усыпления котов, и они поселились у Шульцовых. Машка нашла центр помощи беженцам, и Гена Саврасов десятый месяц по выходным возил ящики и таскал мешки. Машка поднесла старику сумку с продуктами, и полковник вступил в затяжную войну с разинувшими рот на комнату деда соседями. Не сплоховала Мария и во время встречи корифея с будущими культурологами, но расхлебывать предстояло явно другим.

– Папа, – чуть дрогнувшим голосом напомнила Соня, – тебе же нравится «Юность Феодоры»?

– Настолько, насколько человеку моей профессии может нравиться якобы историческое кино, – вывернулся Олег Евгеньевич. – Лапа, мне должны звонить, так что давай по существу.

– Все очень просто. Петраго-Соловаго не читал Иоанна Эфесского!

– Возможно…

– Это непристойно, – отрезала дочь, и Олег Евгеньевич вспомнил, как в аналогичных выражениях возмущался безграмотностью всяческих телеболванов. Соня слушала отцовское шипение очень внимательно, результат не замедлил сказаться.

– Если он взялся рассуждать о Феодоре, я с тобой соглашусь.

– Папа, он хуже!

Из сумбурного дочкиного рассказа Шульцов понял, что девушки ничего не сорвали, но, похоже, стронули немалую лавину. Началось же, как чаще всего и бывает, с ерунды. Петраго-Соловаго не потрафил фильм о дочери циркового смотрителя зверей, ставшей актрисой и после множества перипетий взошедшей на византийский трон. И что с того, что будущую супругу Юстиниана Великого показали с неподдельной симпатией? Фильм, как клеветнический, следовало к российскому показу запретить и создать, наконец, при Министерстве культуры орган, который будет пресекать кинопокушения на святых, августейших, гениальных и других уважаемых особ. И делать это нужно немедленно, потому что клеветническая «Феодора» собирает полные залы падких на гнусные измышления глупцов, что оскорбляет и материально ущемляет великий отечественный кинематограф. В том числе и в лице самого Агриппы Михайловича, чей последний шедевр, мягко говоря, себя не окупил. И все по милости таких вот «Феодор»!..

Обличения прервала вскочившая Машка, ринувшаяся отстаивать бурное прошлое любимой императрицы. Корифей отрезал, что обделенные внешностью и манерами кухаркины дочки из зависти всегда готовы облить грязью аристократа, и тут уже взвилась Соня.