Франчиска - Николае Бребан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Какого черта, дядя Тити, — начал вопить разъяренный парень, — какого черта ты меня ударил? Чего ты лезешь?
Он сделал несколько шагов вслед за долговязым, не зная, ударить ли его или ограничиться только бранью, потому что итальянец имел славу большого драчуна. Долговязый остановился возле нар, посмотрел на парня и весьма доброжелательно, в качестве дружеского совета проговорил:
— Иди отсюда! Оставь цыгана в покое, ты не умеешь, чего он умеет!
Закинув ногу на нары, он с необыкновенной легкостью поднял свое тело наверх и оказался на постели.
Растерявшийся парень все еще стоял посреди спальни. Долговязый посмотрел на него и, видимо, вспомнив только что происшедшее, разразился громким хохотом.
— Не видал ты, Миту, — обратился он сквозь смех к своему приятелю, которого угощал чужой сигаретой, так и не двинувшемуся с постели, — как я ему дал под зад, ты бы сказал, что это фокстрот. Какой там фокстрот — «халарипу»! Черт бы ее побрал, «халарипу» эту!
— Приходи завтра ко мне часов в девять! — сказал Килиан Купше, спрыгивая с нар.
Махнув рукой, он попрощался с итальянцем и вышел из барака.
В девять часов Купша появился перед домом, где находился кабинет Килиана, втайне надеясь, что тот передумает и его снова примут на работу. В половине седьмого он, как обычно, подошел к столовой, где всегда собирались «наружные» рабочие, но Войкулеску его даже и не заметил. И вот уже полчаса, как он ждал Килиана. Наконец тот появился. Вместе с ним, были еще двое: один, по всей вероятности, мастер, уже пожилой, сухой и высокий, в синем халате, другой — молодой рабочий, которому не было и двадцати, блондин с красивым, привлекательным лицом, но такой тощий, словно больной туберкулезом.
— Ты все здесь стоишь? — спросил Килиан, едва посмотрев на Купшу. Выражение лица его было равнодушным и чуть рассеянным. — Почему ко мне не поднялся? Ну, пошли!
Килиан зашагал вперед, слушая на ходу мастера, Купша двинулся вслед за ними. Какое-то чувство безнадежности и возмущения Килианом охватило его. Однако он не решался повернуть назад и послать все к чертям. Гораздо сильнее, чем надежда, что Килиан раздумает и разрешит ему вновь приступить к работе, надежды, которая теперь лишь едва-едва теплилась в нем, Купшу удерживала и поражала манера поведения Килиана. Во-первых, Купша чувствовал, что Килиан ведет себя с ним, с Купшей, точно так же, как с любым другим человеком на заводе. И с самого первого момента, когда Купша заметил и осознал, что Килиан будет себя так вести с кем угодно, кем бы человек ни был, откуда бы он ни появился, именно эта «ровность» и пугала Купшу, ибо она означала или невиданное равнодушие и безразличие, или необычайную силу. Во-вторых, в отличие от всех больших и маленьких начальников, которых довелось встречать Купше, а под начальниками Купша, естественно, подразумевал тех, кто имел ту или иную власть над людьми, так вот в отличие от всех них Килиан не пытался каким-нибудь образом встать на равную ногу со своими подчиненными. Другие, как заметил, вернее, почувствовал Купша, в силу того, что они поставлены чуточку выше над остальными, все время стараются быть фамильярными с окружающими: смеются над каждым пустяком, обращаются ко всем на «ты», трясут руки, хлопают по плечам, внимательно выслушивают всякие глупости, пустяки и ложь, прекрасно сознавая, что все это глупости, пустяки и ложь, но все равно терпеливо слушают, вызывая к себе этим в большинстве случаев только неуважение. Особенно наглядно это самоуничижение выступало тогда, когда нужно было соблюсти справедливость. Все эти начальники то под влиянием гнева, то просто из-за невнимания совершали те или иные мелкие несправедливости, на которые можно было бы вообще не обращать внимания. Но, как это ни странно, подобные несправедливости больше всего затрагивали самих начальников, и для того, чтобы загладить их, они начинали еще больше заискивать или в беспричинном гневе усугубляли свои ошибки. Килиан же вел себя совершенно иначе, он был одинаков со всеми. Он не старался завоевать доверие людей, наоборот, очень часто, казалось, пренебрегал доверием и вниманием, которые оказывали ему. Килиан ни на мгновение не унижался, а вел себя естественно, настолько естественно, словно он был всегда наедине с самим собой. Купша никак не мог понять подобного поведения и потому настолько удивлялся, что не верил в его естественность. Когда он видел, что Килиан идет по громадному заводу так же, как он, наверное, ходит по своей комнате мимо постели, это приводило его в страшное замешательство.
Килиан шел в окружении рабочих, сзади следовал Купша. Вся группа миновала кузнечный цех и, свернув направо, вошла в мастерскую, которая носила название аппаратной. Здесь вдоль стены стояли станки. Килиан направился к последнему станку, около которого сгрудились рабочие, инженеры, видимо, поджидавшие Килиана. Худенький парнишка с красивым лицом, который сопровождал Килиана, подошел к станку, закрепил болванку и начал работать. Остальные наблюдали за ним. Время от времени паренек оборачивался и что-то говорил. Но Купша заметил, что среди собравшихся были двое, которые держали в руках хронометры, все время поглядывали на них и делали пометки на листах бумаги. Паренек обработал две детали, казавшиеся довольно простыми — нечто вроде широких трехступенчатых шайб. Потом сдвинул универсальный суппорт и закрепил какое-то приспособление. Все сразу же склонились над ним, принялись ощупывать, обмениваясь мнениями. Иногда раздавался смех, но по какому поводу, Купша так и не понял. Паренек зажал в новое приспособление следующую болванку и включил станок. Все остальные, как и прежде, следили за работой, переговариваясь между собой, посмеиваясь, покачивая головами, в шутку подталкивая друг друга. Купша стоял неподалеку, смотрел и слушал, но не понимал, чего они там смеются, чего толкаются, из-за чего спорят, и, самое главное, зачем следят за парнем с таким приятным лицом. Но вскоре Купша перестал обращать внимание на все это и встал боком к станку, выражая этим свое равнодушие и даже пренебрежение, как к любой работе,
