Текст ухватил себя за хвост - Сухих Анатолий

С Валентином Васильевичем мы обычно раза два в год вот так собираемся поиграть, это у нас такой как бы ритуал. И еще он на тему шахмат, в смысле фигур, почудить любит.

Мы с ним в молодости, в детстве, если честно, в шахматную секцию ходили, разряды честно заслужили, а потом Валя раз ляпнул, что ему просто так играть неинтересно, а на деньги он никогда играть не будет в принципе.

Печенюшки ему выпекали тогда по спецзаказу, вкусные такие, так съесть и хотелось. За вечер, бывало, по три-четыре набора съедали. А потом он шоколадными наборами раз затоварился, всю зарплату по случаю бухнул. На месяц почти нам хватило, но с чувством играли, с толком, с расстановкой.

И эти хрустали ему по спецзаказу выдули и огранили, самолично эскизы утверждал, а испытывали их мы с ним тогда, ой как испытывали, абсолютом и финляндией, горилками и перцовками, а вот зубровкой он меня так серьёзно побил, до сих пор содрогаюсь от воспоминания. И ведь староиндийскую играли, вскрываться я и не спешил, но зубровка была таким аргументом, против которого устоять невозможно.

Все играют в квест. Я не знаю, существует ли телепатическая связь, наверное, всё же что-то такое существует, потому что я наших как-то так себе постоянно ощущаю.

Каким-то краешком сознания или не сознания, ну примерно так, как человек ощущает ненужный ему в настоящее время орган, ухо, например, или пятку, там.

То есть понимаешь, что она есть, что вот сейчас она стоит под столом, не болит, не чешется, мозоли на ней нет, ботинком её не жмёт.

Так и сотрудники – вроде не болят, не чешутся, находятся там, где им и положено находиться, и делают именно то, что им и положено. То есть играют. В квест.

Еще я знаю про себя одну интересную вещь. Я, оказывается, ничего сам для себя самостоятельно поизучать не могу. В смысле не умею. Для других – пожалуйста. И сам при этом тоже чего-нибудь полезного узнаю.

Вот, например, когда я молодым специалистом пришел на завод, довелось мне столкнуться с разными гидравлическими устройствами. Клапана там разные, дистрибуторы, цилиндры, сервоприводы. Начал типа изучать. День изучаю, неделю изучаю… – не, не понимаю, в голове ничегошеньки…

И тогда плюнул я на это неблагодарное занятие, пошел в техникум строительный и прочитал студентам курс гидравлики. По совместительству. Там как раз педагога по этой дисциплине не оказалось, а диплом-то мой уважение внушает. Тем, кто не понимает. Тем, кто понимает, еще большее внушает, но это уже совсем другая история.

Так вот, прочитал я взрослым дяденькам вечерникам, большая половина которых мне в отцы годилась, а некоторые даже и в дедушки, курс гидравлики, и стали они гидравликами афигительными.

И я сам тоже стал кое-что понимать, не как они, конечно, но тоже вполне себе афигительный гидравлик из меня получился, я даже потом с крутыми спецами из НИИ и КБ про гидравлику как бы на одном языке разговаривал, и они даже вроде меня понимали. Ну, или вид делали.

А это потому, что я экстраверт. Как оказалось. Много чего я потом разного преподавал. Меня же хлебом не корми, дай кого чему поучить. На кафедре я – как рыба в воде. В своей стихии.

NoТрусы обычно не сознают всей силы своего страха.

Глава 2, в которой трусы обычно не сознают всей силы своего страха

Время прытких мишеней,

потешный Господний тир -

ничего не попишешь, по-прежнему тут с тобой мы

нумерованное железо в чужой горсти,

растерявшиеся патроны одной обоймы.

Пристрелявшихся сумерек влажная паранджа,

хороводы светил в кромешной, густой лазури,

где бессмертные мы, вдруг уставшие поражать

не прогнувшийся мир – застыли на амбразуре.

То надсадно хрустит пядь за пядью земли кора,

то залётный сквозняк нерушимые сносит башни,

но пророка здесь нет,

а навстречу всегда – гора,

на вершине горы дымящийся день вчерашний.

Догорай, неизбежный мой, догорай.

NoЛада Пузыревская

Это была страшная плеяда – бабушки-чекистки. Те, которые сидели в первых и вторых отделах. Они знали всё. И про всех. Они внушали священный ужас. 'И тихонько пальцы тонкие потянулись к кобуре'. Именно они, бывшие 'комсомольские богини', определяли, 'тварь ты дрожащая, или право имеешь'.

То есть 'наш' ты человек, или скрытый враг. И если ты проходил у них по категории 'наш', перед тобой включался зелёный свет. Их врожденное или благоприобретенное чутьё давало им полную и абсолютную власть.

Они были неподкупны – в смысле, вряд ли нашелся бы идиот, который попытался бы их подкупить – пальцы тонкие хорошо знали своё дело, и это-то все знали, даже идиоты.

Их архивы, их источники информации, их всесильные щупальца и всевидящие оки, именно оки, а не очи, потому что очи – это так романтично, а тут никакой романтикой, кроме романтики революционной борьбы не пахло, пахло пылью архивов и замогильным ужасом. Животным ужасом живого к чему-то запредельному, таинственному, всесильному и жуткому.

В точке бифуркации определяется вектор дальнейшего существования. Либо по верхней ветке пойдет оно дальше, либо по нижней. И так и так в истории бывало. От того, как она, эта точка пройдена – либо бурный рост, а за ним эпоха благоденствия, либо жуткий спад и, соответственно, мрак беспросветный. Как эту точку пройдёшь, так оно всё и будет.

Покататься бы на каком-нибудь животном. Это такая смесь восторга и ужаса. Потому что животное – оно умное. Не как человек, конечно, хотя человеки тоже бывают разные. Бывают умнее животного, а бывают и наоборот. Потому что когда человека хотят оскорбить, ему так прямо и говорят – ты животное. Значит, животное звучит оскорбительно.

А человек звучит гордо. Это еще Горький так сказал. Или не Горький. Но кто-нибудь так сказал, это же не я сам так придумал. И не говорят животному, когда хотят оскорбить животное, – ты, мол, человек.

Умное животное куда хочет, туда и идёт. А человек на животном, соответственно, едет. Он-то думает, что он едет, куда он хочет, а на самом деле он едет туда, куда его везёт животное. Значит надо сделать так, чтобы животное захотело идти туда куда надо. А куда надо, знает только человек, который едет на животном. Или не знает. Когда он не знает, значит ему всё равно. Значит, он просто катается. Поэтому получается, что ехать и кататься – это две большие разницы.

Но я-то хочу покататься. Потому что если мне куда-нибудь надо, я на животном не поеду. Я лучше поеду на аппарате. Потому что аппарат – он совсем не умный, и не может ехать куда ему надо. Потому что ему никуда не надо.

Значит, на аппарате кататься нельзя, можно только ехать. А кататься можно на животном или на карусели. Потому что, сколько ни катайся на карусели, всё равно никуда не приедешь. Но я же никуда приехать и не хочу, я хочу покататься.

Странный дурацкий сон. Я даже почти не помню его видеоряд. Только событийную канву, причем сам-то я как бы и не совсем в материале. Нет меня там. То есть, как бы я там есть, но совершенно непонятно в каком качестве.

Откуда что взялось, можно догадаться, не так давно в руки попалась книжка вестернов. Что-то про пионеров. Нет, не тех, которые в красных галстуках, а других, типа суровых покорителей Запада. Короче, главная героиня сна, юная пионерка.

Нет, опять вы не то подумали, не девочка с ободранными коленками и растопыренными косичками, а прелестная молодая леди в суровых пионерских одеждах, даже как звать её, я не очень хорошо запомнил, не то Ненси, не то Нэтти, путешествует по дикому западу на дилижансе или фургоне, в компании суровых покорителей Запада, причем не просто так путешествует, а именно покоряет.

В смысле обретать новую родину едет. Какой-то ужин у костра, типа из мяса бизона, какие-то разговоры о превратностях судьбы, суровой и непредсказуемой судьбы пионеров.

И тут, откуда ни возьмись – эти, как его, ганфайтеры. В общем, просто бандиты, которые нападают на бедных путешественников, и отнимают у них скудные сбережения и ихний нехитрый скарб.

Ну и эта самая не то Нэнси, не то Нэтти удирает от них на своём не то фургоне, не то дилижансе. Ружья системы винчестер у неё нету, вернее как бы и есть, но то ли патроны кончились, то ли не может она в живого человека из винчестера пулять за милую душу.

И тогда эта милая суровая барышня удумывает вот такую фигню – она крошит мелко кактус, коих штук несколько в фургоне зачем-то болтается, и начинает пулять этими колючками – иголками в этих самых ганфайтеров, и ихних мустангов, на которых они уже почти совсем настигают повозку, да не тут-то было.

Ихним мустангам эта детская неожиданность из нежных дамских ручек явно не по вкусу приходится, и погоня отстаёт и не набрасывается кровожадно на милую барышню, на еёных попутчиков, на их немудрёные пожитки и скудные сбережения.