Дело Габриэля Тироша - Ицхак Шалев

«Интересующий вас человек отбыл из кибуца в 1935 году. Насколько нам известно, он был учителем истории в Иерусалиме».

Но я на этом не успокоился и поехал в кибуц. Нашел несколько десятков ветеранов репатриации из Германии. Секретарь оказался более живым существом, чем выглядел в письме. После того, как я рассказал ему, что был учеником Габриэля, он позвал женщину лет пятидесяти по имени Берта Ноймайер. Она была единственным человеком, с которой Габи (в кибуце его звали так же, как и доктор Хайнрих) разговаривал. Берта рассказала мне все, что могла вспомнить.

«Он был очень замкнутым человеком. Склонен одиночеству. Работу свою в слесарной выполнял с большим прилежанием и точностью. Свободное время посвящал книгам или близким и далеким походам по окрестностям. Исчезал на долгое время, ибо проходил курсы в «Хагане», а так же был инструктором во многих местах, куда его посылали».

«Были у него друзья? Подруга?»

«Я уже сказала, что он удалялся от товарищей. Касательно подруги, – тут Берта покраснела и сказала мне с неожиданной откровенностью. – Какое-то время полагала, что я его подруга. Но выяснилось, что я ошибалась. Не потому, что он нашел себе другую, а потому, что он избрал аскетический образ жизни, в которой нет места любви между мужчиной и женщиной. Не знаю точно, но казалось, что он вообще избегал близких отношений с людьми, чтобы не испытывать страданий, если он в них разочаруется или их потеряет. Вы поняли меня?»

«Знаете ли вы, почему он оставил кибуц?»

«Не могу сказать, что причины этого мне понятны, – сказала она с той же прямотой и осторожностью, отличающей ее ответы. – Помню, что за несколько дней до того, как он ушел, до того, как об этом узнали в кибуце, я посетила его в слесарной и увидела, что он кует на наковальне кусок раскаленного добела железа. Внезапно он отбросил молот и оставил железо, не закончив работы. Я видела, что он это сделал не из-за усталости, и обеспокоено спросила его о причине этой вспышки. Он улыбнулся мне своей по-особому деликатной улыбкой, как бы намекая на какое-то тайно созревшее в нем решение, и сказал: «Хватит ковать железо. Надо ковать души!» После его ухода из кибуца я размышляла над его словами, когда узнала, что он стал учителем».

Я поблагодарил Берту и вернулся домой.

3

Так было закрыто и сдано в архив дело Габриэля Тироша, ибо не было найдено ничего нового, что могло способствовать его извлечению оттуда.

И все же некоторое продолжение открылось через много лет после исчезновения Габриэля, который все же еще появлялся в моих снах. Это было после провозглашения государства, и рассказы о войне за Независимость покрыли забвением истории 1936–1938 годов. И тогда, когда казалось, что эпоха Габриэля сдана в архивы и музеи вместе с верховными наместниками, комиссиями по расследованию, пистолетами и бомбами – именно тогда вернулся Габриэль к новой жизни в моих снах и видениях.

Но это явление из небытия кумира юности не было отражением повседневной реальности. Это были сны, в которых я стоял перед Габриэлем, как ученик перед учителем. Габриэль был, одет как всегда, и почти не двигался. Только выслушивал меня и давал указания сделать то или это. Я просыпался от этих ночных видений с учащенным пульсом и печалью в душе.

Один из таких снов я запомнил очень отчетливо. Он возник после события, происшедшего, примерно, десять лет назад.

Я сидел, как обычно, в своем офисе в больнице, и принимал людей по поводу их госпитализации. Это были бесконечные переговоры, упрямые, ответственные, изматывающие, прибавившие мне немало морщин, ибо речь шла о цене, с одной стороны, и желании помочь больному человеку, с другой. Неимущие требовали скидок, обеспеченные притворялись нуждающимися. Все было, как бывает в мире, и особенно в моем городе, воспитанном на пожертвованиях. Но иногда попадались, к большому моему удовлетворению, люди, которые беседовали со мной об условиях в больнице, о лечащих врачах, и все это вовсе не для того, чтобы хитростью выжать из меня еще какую-либо скидку. Этих людей я сразу же отличал по виду. Что-то в таком человеке говорило, что на этот раз я не буду настаивать на законных условиях с той чиновничьей холодной сухостью, которая требовалась от моей должности, и к которой я так и не мог привыкнуть.

Такое показалось мне однажды, когда я увидел перед собой пожилую женщину с остатками былой красоты. Она возникла в дверях моего кабинета и кинула на меня изумленный взгляд, говорящий: так этот ты? Что-то в ее взгляде было застывшим и встревоженным.

Тут я встал, подался к ней в волнении и сказал срывающимся голосом:

«Госпожа Фельдман?»

Я ведь не видел ее много лет. И вдруг она возникла, как знак памяти той дорогой для меня поры, следы которой исчезали, пусть медленно, но убийственно.

Мы пожали друг другу руки. Выяснилось, что после того, как она почувствовала мою взволнованность и искренние чувства по отношению к ней, лицо ее освободилось от напряжения и боли прошлого, и наполнилось безмолвной радостью, которую оставляют лишь приятные воспоминания. Я видел, что лицо дышит покоем старости, который приходит к людям тишиной после бурных стремлений и надежд молодости. Она была, насколько мне было известно, преуспевающим адвокатом. Я удивился, что привело ее в больницу.

«Это по поводу моей дочери», – тут же объяснила она мне. Увидев мое потрясение, поспешила добавить, – Я имею в виду мою младшую дочь. Вы, наверно, слышали, что я вторично вышла замуж. Я хотела бы, чтобы дочь прошла у вас несколько проверок. Вот и пришла поинтересоваться, как это делают. Я и не знала, что ты здесь работаешь».

Мне надо было прийти в себя, чтобы сказать ей:

«Расскажите, пожалуйста, о вашей младшей дочери».

«Что бы ты хотел знать?»

Я молча опустил голову.

Она подошла к дверям и позвала кого-то, кто ждал ее в коридоре.

«Айя!» – произнесла она мягким, певучим голосом, которого я никогда не слышал в те давние годы. – Зайди, пожалуйста, в комнату. Наш добрый друг хочет тебя увидеть!»

Волна каштановых, медных волос возникла в дверях. Карие большие глаза глядели на меня из-под этой копны. Это была девочка, примерно, одиннадцати лет, которая улыбалась мне смущенной улыбкой, а затем снова посмотрела на мать. Я чувствовал, что кровь стынет в моих жилах. Я присел, откинувшись в кресле, и устремил в нее взгляд.

«Похожа на нее, верно?»

Это был шокирующий победный вопрос матери, которая сумела вернуть себе потерю новым рождением. Я покачал головой, потрясенный удивительной похожестью, не в силах произнести ни слова.

«Это мое утешение!» – сказала она. – И эту Айю я должна беречь, как зеницу ока!»

Мы смотрели друг на друга, как люди, которые остерегаются читать в глазах сидящего напротив обвинительное заключение и судебный приговор за старые и незабываемые прегрешения, но было видно, что мы простили друг другу, и у обоих нет желания ворошить прошлое. Я понимал, что тот факт, что мы постарели, был отпущением грехов перед ней за то, что мы ей лгали, я и мертвые мои друзья. И я знал, что судьба маленькой Айи несравненно счастливей судьбы моей Айи, чьи детство и юность были ограблены. Я чувствовал, что маленькая Айя в свое время удостоится ласки и поцелуев, которых не удостоилась моя Айя.

После этой встречи Габриэль явился мне во сне. Он был бледен, и взгляд его был, как в последние дни жизни Айи, до того, как он исчез навечно.

Во сне я разбирал перед ним оружие. Что-то у меня не выходило, и детали скользили между пальцев, как странные существа, ищущие свое место и не находящие его.

«Не так!» – сказал Габриэль и намекнул мне, какую деталь взять и куда ее поставить.

«Видите, – сказал я ему с болью, – вы ошиблись во мне! И сейчас я не знаю, как правильно собирать оружие».

И опять Габриэль посмотрел на меня тем взглядом, который я хорошо помню, и взгляд этот говорил о том, что он не придает никакого значения моим словам.

Печаль моя стала невыносимой, и я очнулся ото сна с тяжким вздохом. Приподнялся спящий рядом со мной и спросил:

«Папа, что с тобой?»

Это был мой сын, Габриэль.

В ту ночь он был болен, и не мог уснуть. Я пришел к нему в детскую и лег рядом. На соседней кровати спала моя дочь. Хотел я дать ей имя Айя, но жена моя воспротивилась этому по понятным причинам.

Отец и сын

Откровенный разговор с писателем Меиром Шалевом в канун выхода в переводе на русский язык романа его отца Ицхака Шалева «Дело Габриэля Тироша»

Большинству русскоязычных читателей вряд ли нужно представлять Меира Шалева – такие его книги, как «Русский роман», «Несколько дней», «В своем доме в пустыне», «Эсав» и др. уже выдержали не одно издание в России, принеся Меиру Шалеву заслуженную популярность у русскоязычного читателя. Но если широкий читатель хорошо знаком с творчеством Меира Шалева, по праву считающегося одним из ведущих израильских прозаиков наших дней, то имя его отца Ицхака Шалева этому читателю почти ничего не говорит. Между тем, многие произведения Ицхака Шалева давно уже стали классикой израильской литературы и заслуживают не менее пристального читательского внимания, чем произведения его сына. Первым произведением писателя, переведенным на русский язык, стал роман «Дело Габриэля Тироша», выдержавший к тому времени 18(!) изданий на языке оригинала. Действие повести разворачивается в 1936 году, когда Палестину захлестнула новая волна еврейских погромов и терактов, совершаемых арабами. В это время в школе и появляется новый учитель истории Габриэль Тирош. В течение короткого времени он становится непререкаемым авторитетом для учеников выпускного класса. Передав им свое видение истории еврейского народа, показав, что события прошлого являются ключом к решению проблем сегодняшнего дня, Габриэль Тирош создает из учеников боевую группу, которая начинает проводить ответные теракты против арабов. Во время очередного выхода на задание 17-летняя Айя, заслонив своим телом Тироша, получает смертельное ранение… Габриэль Тирош отправляется в одиночку мстить за смерть девушки и погибает от рук арабов. Книга «Дело Габриэля Тироша» вот уже в течение многих лет является настольной для правонастроенной молодежи Израиля. И тем интереснее было поговорить о ней с Меиром Шалевом, придерживающимся совершенно отличных от своего отца политических взглядов…