Оскар Уайльд и смерть при свечах - Джайлз Брандрет

— Здесь очень тихо, — отметил Оскар. — И мрачно. Похоже на пустую сельскую церковь.

— Позднее здесь будет оживленно, сэр, — усмехнулся молодой полисмен. — К полуночи, когда закроются пивные и бары, тут станет шумно, как в старом городе в новогоднюю ночь.

Оскар с восхищением посмотрел на молодого констебля. Я видел, что он собирается произнести изысканный комплимент, но в этот момент мы услышали у себя за спиной позвякивание ключей и обернулись. В углу темного вестибюля, там, где, как мне показалось, была лишь глухая стена, я разглядел узкую дверь из тяжелого металла, выкрашенную в черный цвет, всю в болтах. На уровне головы в двери имелась щель, не больше чем в почтовом ящике, и в ней появились ярко освещенные безупречные зубы Эйдана Фрейзера.

— Так вы идете? — позвал он.

— Конечно, — ответил Оскар и с некоторым огорчением улыбнулся констеблю. — Надеюсь, мы еще встретимся.

Когда мы подошли к металлической двери, она бесшумно открылась внутрь, за ней мы увидели узкий коридор с низким потолком, где и обнаружили Фрейзера, глаза его возбужденно блестели. В руке он держал керосиновую лампу.

— Осторожно, — предупредил он. — Здесь темно и сыро. Я поскользнулся и едва не упал.

Рядом с ним шел сержант Риттер, мужчина средних лет, не слишком высокий, коренастый, со слезящимися глазами, носом пьяницы и унылым взглядом. Он тяжело дышал и предпочитал помалкивать.

Оскар заботливо спросил:

— Вас донимает астма, сержант? Мы пережили суровую зиму.

Сержант недоуменно посмотрел на своего спутника, словно Оскар был существом с планеты Марс, и ничего не ответил. (Обаяние Оскара действовало не на всех.)

— Следуйте за мной, — сказал Фрейзер, поднимая лампу повыше, и мы гуськом двинулись за ним, а затем нам пришлось спуститься на один пролет металлической лестницы.

Там и в самом деле было темно и сыро, я даже почувствовал приступ клаустрофобии. Мрачное, отвратительное место.

— О’Доннел в камере номер один, — сказал Фрейзер. — Сегодня у нас больше нет арестантов. Увы, он все еще пьян. Риттер посчитал, что в таком виде он безопаснее. Сержант не знал, что мы придем.

Мы собрались возле двери в камеру, вокруг лампы Фрейзера.

— Здесь тихо, как в могиле, — сказал Оскар. — Даже мышь не пробежит.

— В камере могут быть крысы, Оскар, — предупредил Фрейзер с холодной улыбкой. — Держитесь поближе к двери, О’Доннел склонен к насилию. Пусть сначала зайдет Риттер. Мы посмотрим, в состоянии ли О’Доннел отвечать на вопросы. Если нет, вернемся утром.

Фрейзер отпер дверь и протянул сержанту керосиновую лампу, которая была единственным источником света, и я подумал, что, если ее маленькое мерцающее пламя погаснет, мы окажемся в полнейшей темноте. Мы молча стояли у двери, на верхней из трех ступенек, ведущих к камере. Риттер, тяжело дыша, вошел в камеру, лампу он держал прямо перед собой.

— О’Доннел! — рявкнул он. — К тебе посетители! Вставай. О’Доннел! О’Доннел!

Однако ответа не последовало.

Камера была не более четырех футов в ширину и восьми в длину. В дальнем конце, напротив двери, в стене под самым потолком имелась дыра размером с кирпич, через которую ночью в камеру поступал воздух, а днем она играла роль жалкого окошка. Дыру пересекал металлический прут. С прута свисал кожаный ремень, на котором болталось тело Эдварда О’Доннела. Его голова свесилась набок. Широко раскрытые глаза смотрели в пустоту. Рот также был открыт. Когда Риттер поднес лампу к жуткому лицу О’Доннела, мы увидели, что его подбородок, борода и рубашка перепачканы свежей рвотой.

— Он мертв, — сказал Риттер, сжав пальцами запястье О’Доннела.

— Мне бы следовало знать… — прошептал Оскар. — Это моя вина. Его смерть на моей совести.

Глава 24

29-30 января 1890 года

Мне показалось, что всего через несколько мгновений, хотя на самом деле прошло пять или шесть минут, мы с Оскаром уже ехали в кэбе по Стрэнду. Мое сердце все еще отчаянно колотилось, но Оскар, если не считать нескольких капель пота на лбу, выглядел спокойным. Он всегда сохранял присутствие духа в критических ситуациях. И пот свидетельствовал лишь о физических усилиях, но не о тревоге. Оскар Уайльд с удивительным хладнокровием переносил освистывание враждебно настроенной аудитории, насмешки и глумление невежественной толпы и даже арест и заключение. И чем более суровое испытание выпадало на его долю, тем невозмутимее он выглядел.

Оскар извлек из кармана пальто «Знак четырех» Конана Дойла и принялся листать страницы.

— Холмс прав, Роберт. Его афоризм действует. После того, как вы исключаете невозможное, то, что остается — каким бы невероятным оно ни казалось — и есть истина.

— А вам известна истина в данном случае? — спросил я.

Я пребывал в полном недоумении. Жуткий образ болтающегося на ремне трупа О’Доннела мешал мне думать о чем-то еще.

— Полагаю, да, — успокаивающе сказал Оскар, поглаживая книгу Дойла и улыбаясь мне своей полуулыбкой — верный знак того, что ему пришла в голову особенно удачная мысль. — Да, мне так кажется, Роберт, но прежде нужно кое-что проверить. Это я проделаю завтра… И тогда мы закончим. Дело будет закрыто. — Он сунул книгу в карман пальто.

«Дело закрыто». Эти слова повторял Эйдан Фрейзер, когда несколько минул назад выводил нас из камеры номер один полицейского участка на Боу-стрит. В тот момент, когда мы обнаружили труп О’Доннела и Оскар воскликнул: «Это моя вина! Его смерть на моей совести!», инспектор повернулся к нему и зашипел:

— Не будьте идиотом, Уайльд. Он покончил с собой. Совершив самоубийство, О’Доннел признал свою вину. Дело закрыто.

Ошеломленный увиденным, я глупо пробормотал:

— Мы должны сообщить в полицию!

— Мы и есть полиция! — прорычал Фрейзер. — Возьмите себя в руки, Роберт! Убийца мертв, все кончено. Дело закрыто.

Сержант продолжал держать лампу возле лица мертвеца. Оскар неотрывно смотрел в выпученные, невидящие глаза О’Доннела. Казалось, это зрелище его завораживает.

— Да и не время сейчас скорбеть,[106] — пробормотал он одну из своих любимых строк.

— Приношу мои извинения, Шерард, — сказал Фрейзер, постепенно успокаиваясь. — Я потрясен не меньше вашего. Ужасное событие, но этого следовало ожидать.

— Да, следовало ожидать, — прошептал Оскар.

— Простите меня, Оскар, — продолжал Фрейзер. — Я не стану упоминать о вашем присутствии, когда буду писать рапорт. В любом случае это ни на что не повлияет… Сейчас же вам лучше уйти. Мне не следовало вас сюда приводить. Я допустил ошибку. Однако вы настаивали — что ж, вы увидели то, что увидели. А теперь уходите. Уходите немедленно, и предоставьте нам выполнить наш долг.

Сержант Риттер застыл в неподвижности, продолжая высоко держать лампу и освещать мертвое тело.

— Проводите джентльменов до кэба, Риттер, — приказал Фрейзер. — И возьмите мой чемодан. Сегодня я вернусь домой очень поздно.

Риттер вышел из камеры. Когда он приблизился к нам, продолжая высоко держать лампу, тело О’Доннела погрузилось в темноту, и белый свет упал на лицо Фрейзера.

— И поспешите, Риттер. Я останусь здесь и буду охранять тело. На обратном пути прихватите нож. А теперь уходите! Сейчас же!

Мы с Оскаром молчали.

— Спокойной ночи, джентльмены, — проговорил Фрейзер, когда мы повернулись, собираясь уйти. — Завтра я жду вас в шесть, как мы и договаривались. Доброй ночи. Сожалею, что вам пришлось стать свидетелями этого кошмарного происшествия, но теперь все кончено. Дело закрыто.

Сержант Риттер, все так же молча и задыхаясь на каждом шагу, шел с нами по темному грязному коридору похожего на склеп полицейского участка, пока мы не вышли на оживленную лондонскую улицу. Мы оставили Эйдана Фрейзера в темноте, наедине с трупом Эдварда О’Доннела.

— Пожалуй, завтра я схожу в церковь, — заявил Оскар, выглядывая из окошка кэба, когда мы проезжали мимо театра и отеля «Савой».

На тротуаре было полно шумных зрителей, здесь собрались довольные «сливки общества» в вечерних костюмах, очевидно, недавно закончились «Гондольеры».[107]

— Чтобы помолиться за души недавно умерших? — спросил я.

— Да, — ответил он, — и чтобы поставить свечку святой Батильде и святому Эйдану Фернскому. Понедельник его день, вы ведь помните.

— Я помню.

— Дни святых… и искушение, Роберт. Вот в чем все дело.

— Вы уже говорили это мне, Оскар. Но я никак не могу понять, что вы имеете в виду.

— Вы поймете, Роберт, обязательно поймете. — Он благожелательно улыбнулся. — Святой Эйдан — еще один из ирландских святых. В часовне собора Святого Патрика в Дублине стоит усыпальница с его мощами. Завтра я нанесу визит его душе в собор Святого Патрика на площади Сохо. Церковь новая, но очень хорошая.