Блокадный ноктюрн - Алексей Ивакин

За спиной журчало выливаемое кишачье из ведра, когда вдруг Курт увидел как из серой тьмы, словно порождения тьмы, освещаемые внезапно выглянувшим закатным, цвета багровой крови, солнцем, вырисовались жидкой цепью силуэты в ненавистных длинных шинелях с трехлинейками наперевес.

— Алярм! Алярм, ферфлюхте швайнехунд!

Загрохотали пулеметы боевого охранения с флангов, защелкали редкие – пока редкие! — карабины, но вот уже разворачивают ротные и батальонные минометчики свои машинки, вот уже из блиндажей и землянок начинают выскакивать камрады, срывая длинноручные гранаты…

Вот уже и сам Курт мчится к брустверу, шлепая по мокрым бедрам мужским дос…

Да не было у Курта Женщины. Ну не считать же за Женщину ту польскую проститутку из Позена? Он даже не успел толком испугаться тогда, когда все закончилось. Она даже не вспотела. И он навсегда запомнил ее презрительный взгляд.

Как же ее звали? Барбара? Магда?

Нет… Магдой звали ту девочку на Рейне. Ту девочку. На том Рейне. В тот день.

Прости меня, Магда… Жаль, что так и не смог стащить с тебя трусики. Жаль, что ты так и не стала Первой Женщиной. Жаль, что я испугался быть твоим Первым Мужчиной. Жаль… Жаль…

Как жаль… Жаль, что все так случилось. Магда, Магда, как ты, Магда? Какая же у тебя была фамилия? Какая же была у меня фамилия?

Этого всего Курт никак не мог вспомнить. Ему некогда было вспоминать, потому как он вдруг голым выскочил на бруствер траншеи с "Маузером" наперевес и побежал навстречу большевикам. Каска больно била по вискам и затылку, но он бежал.

Где-то там, далеко в тылу, обескровленные взводы первой линии поднялись за голым своим собратом в контратаку, такую же бессмысленную и беспощадную, как вся эта война. А еще дальше кто-то в витых погонах начал перебрасывать дополнительные резервы на участок прорыва. А еще дальше – совсем-совсем далеко – кто-то бесноватый орал на своих генералов.

Штык, русский штык, вошел Курту прямо в солнечное сплетение. Последнее, что он услышал в своей короткой жизни, было:

— Совсем фрицы охренели, голыми в атаку бегают.

Он не увидел, как русские взяли первую линию траншей, как вели Шейдингера, поднявшего руки и молившегося про себя – "Аве, тебе Мария, кончилось все!", как дострелили тяжелораненного Хойфера, как врубили саперной лопаткой лейтенанту Беккеру поперек лица, как добили прикладом Фрица…

Бог мой, как фамилия у тебя, Фриц?

Фамилии, фамилии… Семьи, в переводе с немецкого.

Фамилии…

А фамилии в эти минуты собирали посылки. "Вот тебе вязаные носки, Фриц, шерсть мы получили по разнарядке от партайкомитета, как семья фронтовика. Я связала их сама из украинской шерсти…", "Курт, мы тебе посылаем французские оливки, до войны мы не могли тебе позволить, но сейчас…", "Дорогой отец! У нас все хорошо, мы ходим в школу и уже получили свои первые отметки, а сосед наш, Хайнц, попал в госпиталь, потому что…"

А потом были черные строки, вымаранные военной цензурой. И строки эти постепенно пухли, пухли, расширяясь, растекаясь чернильным пятном зрачков по белкам глаз.

Фриц, Курт, Франц, Ханс…

Курт же смотрел неживыми глазами в низкое русское небо, серой шинелью раскинувшее свои полы над мертвыми полями.

Кого-то встречают ангелы.

Кого-то – черти.

Никто и никогда не узнает – какая была твоя фамилия, Курт.

Все кончилось, Курт.

Все – кончилось.

Все.

Кончилось.

Магда, Магда… Где ты, Магда?

А Петербург? А нету больше этого Петербурга. И не будет никогда. Только Ленинград и…

И только Магда, Магда…

С кем ты, Магда? 

ЛИНИЯ СЕРДЦА

(май 2011) 

Ровно к десяти приходит "Урал". Один. Нас тут всех человек семьдесят. В кузов мы ни разу не входим.

Решение принимаем просто и быстро. Сначала мужики набиваются как сельди и нас везут до трассы. Там мы выгружаемся. Машина возвращается за детьми и женщинами. Мы шагаем в сторону поворота на Синявино. Стоять и ждать автобус – неохота. Хочется идти. Потому как хочется побыстрее закончить этот день. Мы его так ждем – захоронение – и почему-то так ненавидим, одновременно. Солнце щиплет щеки. Мы шагаем по трассе. Время от времени махаем руками.

Странно, но все, у кого есть хотя бы одно место, останавливаются. По одному мы запрыгиваем в "фольксвагены" и "тойоты". Здесь понимают, что такое война и кто мы тут такие, на этой войне.

Останавливается пустая "Газелька". Мы нагло оккупируем ее. За рулем кавказец. И тут мы узнаем его.

Этот парень нам возит продукты с оптовой базы. Ритка считает продукты, звонит в Кировск на базу, делает заказ. Этот парень привозит нам его.

— На захоронение едити, да? — с сильным акцентом спрашивает он нас.

— Туда, брат, туда! — перекрикиваем мы грохот раздолбанного кузова и мотора.

— Я вас до Молодцова подкину, дальше дойдете, да?

На это мы даже не рассчитывали.

Там от Молодцова пара-тройка километров до Синявино. До предчувствия бессмертия.

Парень за рулем извиняется и ругается одновременно. Если бы мы позвонили им заранее, то они чего-нибудь придумали и отвезли бы нас всех.

Я ему верю. Потому как каждый год от этой базы нам привозят бесплатно минералку и какие-нибудь плюшки-печенюшки. И тут же наглею:

— Так мы в четыре будем обратно добираться?

— В четыри?? — протягивает кавказец. — Я передам.

Потом мы едем молча, слушая какой-то азербайджанский рэп, долбящий из колонок.

В Молодцово он нас высаживает. На прощание белозубо улыбается:

— У меня тут дедушка ваивал!

— Тут лежит? — спрашиваю я.

— Нэт! На Родина лэжыт!

Потом машина пылит по дороге в сторону Кировска, а мы идем к мемориалу.

Гастарбайтеры, говорите? Ну-ну…

Прошли буквально метров сто. Остановился "Камаз". За рулем пацан-сержантик. Просто кивает нам. Без разговоров мы забираемся в крытый кузов. Там какие-то мужики в камуфляжах. Наши, похоже.

— Вологда!

— Вятка!

— Земляки!

Вот и познакомились.

За пять минут уничтожаем фляжку с разведенным спиртом. И тут же приехали. Чего там ехать-то?

Идем по аллее. Снова справа и слева могильные плиты с именами. С десятками, сотнями имен.

Какие-то работяги в оранжевых жилетах все еще докрашивают белилами бордюры. Из колонок, что около могилы, грохочет какая-то невыносимо траурная музыка. Всюду распорядители, направляющие приехавших людей к месту торжественного митинга:

— Какой отряд?

— Киров-Вятка.

— Ваше место там, — нам указывают, где стоять.

Детенышей ставим в строй. Сами сматываемся. Час нам тут делать нечего. Будут речи, будут клятвы, будут стихи.

Мы ушли к роднику – водички попить да ботинки почистить.

Там и сидим. Перебираем всякую фигню. Но думаем все об одном и том же.

— Пару лет назад, — рассказывает Юди, — жара была дикая. Трава в момент высохла. Кто-то окурок кинул – огонь пошел. Мы гробы несем – минометки в логу стали хлопать. Рита-то как орала на Змея…

— А Змей-то тут причем? — удивляюсь я.

— А это дурак спасать всех побежал, огонь тушить.

— Да я просто отлить хотел, — смущается Змей.

Где-то мимо нас несутся казенные фразы:

"…священная земля…"

"…ничто не забыто…"

"…победа…"

"…своею смертью искупили…"

Мы стараемся не вникать в смысл этих слов. Потому как его там нет. Смысл в словах есть только тогда, когда говорящий – верит в них.

На этой священной земле строят мусорный полигон.

Ничто не забыто, потому как нельзя забыть то, что не знаешь.

Праздник Победы, как способ отмыва и отката, а искупление как повод.

Своей смертью они искупили нашу жизнь. Только мы этого не знаем.

Облака плывут, облака…

Под облаками вдруг несется бархатный бас священника. Началась панихида.

Я возвращаюсь к митингу. В жарком воздухе лениво колыхаются наши флаги – флаги поисковых отрядов. Между ними чего-то делает флаг "Молодой Гвардии".

Я возвращаюсь. Потому что "смертию смерть поправ". Потому как ""сущим во гробех – жизнь даровах!"

А если не даровав – работа наша суетна и тщетна. Если бойцы не живы сейчас, если они не стоят сейчас в сторонке и не улыбаются, куря в кулаки по привычке – какой смысл во всем этом? Какая тогда разница – где их кости – на мусорной свалке или на кладбище? Какая тогда разница – кто победил тогда?

А потому:

— Сущим во гробех – жизнь даровав.

Это мы – сущие во гробах. Они из этих гробов уже вышли, когда легли в них. Все. Православные, мусульмане, атеисты. Вот такая вот – неевклидова реальность.

Они крещены в крови своей. Они – святые наши мощи.

Они – это не кости.

Они – это души наши. Ангелы наши. Хранители наши. Мы живем ими. Свои души мы еще не заслужили.

Спаси, Блаже, душа наша…