Гоголь в тексте - Леонид Карасев

Однако тут же кроется и соблазн преувеличить, превознести значимость и славу ночного света, что, конечно, идет вразрез с духом Библии. Из наставлений Моисея: «И дабы ты, взглянув на небо, и увидев солнце, луну и звезды и все воинство небесное, не прельстился и не поклонился им и не служил им, так как Господь, Бог твой, уделил их всем народам под всем небом» (Вт. 4, 19). И еще в том же духе из сокрушений Иова: «Смотря на солнце, как оно сияет, и на луну, как она величественно шествует, прельстился ли я в тайне сердца моего, и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего» (Иов. 31, 26–28).

Психологически человек соотносит определенное время суток (и это поддерживается различными формами культуры) с периодами своей жизни – детством, молодостью и старостью, которым соответствуют утро, день и вечер. Нелепо требовать, чтобы кто-то любил или не любил то или другое время суток. Кому-то близок тихий благостный вечер, кому-то сумрак ночи и ее таинственный свет. Предпочтения такого рода в принципе внеидеологичны, они – природны, то есть продиктованы особенностями психо-телесной организации личности и отвечают каким-то ее внутренним – в прямом смысле слова – потребностям. Гоголь, всю жизнь по-особому ощущавший присутствие смерти, как будто искал для себя спасения в том времени суток, когда это тягостное ощущение-ожидание было бы каким-то образом снято или хотя бы ослаблено. Утро Гоголь практически не фиксирует – ни в сочинениях, ни в переписке. Время дня – срединное время жизни – поражено для Гоголя в самом его пике: это ужас и уныние «беса полуденного» – то, что он впервые почувствовал еще в детстве и более никогда не забывал. Время вечера и заката солнца Гоголь, если придерживаться взятой линии, избегает потому, что оно ассоциируется с концом жизни и приходом смерти. Отсюда – стойкое нежелание Гоголя описывать время света вечернего (он его как будто вынужденно пережидает и даже торопит). Что же касается ночи, то есть времени, которое, согласно традиционно сложившейся схеме, соответствует фазе смерти, то именно здесь, как ни странно, появляется возможность для «маневра», поскольку символизирующая смерть темнота оказывается весьма условной (темнота рождает). Умерев вечером, можно возродиться в ночном блеске и свете.

Или даже еще проще и понятнее, если перейти на язык простодушных аналогий: ночью весь мир засыпает, все, что днем двигалось, звучало, играло разноцветными красками, ночью затихает, а сам мир становится черно-белым. Смерть человеку непонятна и отвратительна. А вот такая картинка понятна и нестрашна. Это как будто смерть понарошку, смерть, в которой можно продолжать жить: ведь ночью не обязательно спать, а можно выйти ночью из дома и прогуляться в этом странном мире, где от деревьев, как днем, падают на землю тени и где светло так же, как днем.

Помимо логики метафор и аналогий есть, здесь и что-то природное. Стремление, тяга к ночному свету может быть связана с предпочтениями врожденными, и если они не вступают в противоречие с требованиями общественной идеологии и морали, то никаких вопросов об ответственности за любимое или нелюбимое время суток, конечно же, не возникает. Человек этого просто не замечает. Другое дело, когда интуиции природные, чувственные накладываются на установления идеологические и входят с ними в известное противоречие. Возможно, в случае Гоголя мы как раз и имеем дело с положением, когда одно не то чтобы явно противоречит, но все же как-то расходится с другим. Гоголевская тяга к ночи (то есть фактически к времени мрака и отсутствия света) в некотором смысле противоречила духу христианского мирочувствия, во всяком случае, в его «официальной» огласовке. Надо умиляться свету закатного вечера, а подлинный восторг вызывает свет ночной. Естественным выходом из создавшегося положения может быть компромисс, а именно поиск такого варианта, в котором противоположности были бы каким-то образом примирены. Необходимо было переосмыслить сам статус ночи, и этот статус был пересмотрен: ночь осветилась потоками нереально яркого света, стала светлой, как день. Природное чувство и мистическая интуиция, таким образом, примирились, наложились друг на друга, дав все эти потрясающие ночные картины, которыми полнятся гоголевские сочинения.

Ночной свет – как свет христианский; для апокрифической традиции это вполне естественно; «официальное» же христианство хотя и сконцентрировано на свете солнечном, однако, как уже было сказано, в Священном Писании и богослужебных текстах ночной свет не однажды описан в самых торжественных тонах. В этом смысле неслучайными выглядят приводившиеся фрагменты, где Гоголь придает ночному свету сакральный статус. И это не то почитание месяца и звезд, которое осуждено в речениях Моисея и Иова (Вт. 4, 19; Иов 31, 26–28), но желание представить ночные светила и вообще светлую ночь, как «божественную». Например, с помощью соответствующей лексики или так, как в повести об утопленнице, где о звездах сказано: «Не правда ли, ведь это ангелы Божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе и глядят на нас?». А затем речь заходит о том, как Бог сходит «на землю ночью перед Светлым праздником». Бог – это Свет, следовательно, ночь – это время, когда Свет сходит на землю. Левко говорит о том, как это происходит: «… у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед Светлым Воскресеньем святые архангелы: и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле». И хотя Свет снисходящего на землю Бога недоступен человеческому глазу, сам факт того, что все это происходит ночью, оказывает влияние и на статус ночного времени, и на свет месяца и звезд, которым оно освещено (что же сказать о нисхождении Христа во ад, то есть о нисхождении Света в кромешный мрак?).

Итак, ночь, светлая ночь оказывается тем временем, которое наиболее сообразно гоголевскому мистическому чувству. Именно стоя под звездным небом, глядя на серебряный месяц, Гоголь ощущает себя вполне счастливым и обнадеженным: «свет ночной» оказывается для него выше света дня и света вечера. Ни днем, ни вечером он не чувствует Бога так, как ночью. Первые же строки «Ночи перед Рождеством» передают этот особый, поддержанный ночным светом, настрой: «Зимняя, ясная ночь наступила. Глянули звезды. Месяц величаво поднялся на небо посветить добрым людям и всему миру, чтобы всем было весело колядовать и славить Христа».

И еще более определенно это проявилось в гоголевской заметке «Светлое Воскресенье», где говорится о том «особом участии», которое русский человек испытывает к празднику Пасхи. «Ему кажется, что там (в России – Л.К.) как-то лучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другие дни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся – эта торжественная полночь, этот повсеместный звон, который как всю землю сливает в единый гул, это восклицание “Христос воскрес!”, которое заменяет в этот день все другие приветствия…»[118]. Трижды употреблено слово «день», но, по сути, речь-то идет не о светлом дне, а снова о ночи, вернее, о той полночной минуте, когда священник впервые объявляет радостную весть о Воскресении Христовом.

Светлая ночь, в которой уживаются звон колоколов церковных и волшебства колдовские, светлячки лесные и звезды небесные, Христос и Коляда, – вот любимое и заветное время Гоголя.

И напоследок. Если искать гоголевской светлой, как день, ночи, каких-либо параллелей в изобразительном искусстве, то в их числе окажется не только знаменитый пейзаж А. Куинджи «Лунная ночь на Днепре», но и «Арлекин и Смерть» К. Сомова. У Куинджи луной освещена река, тогда как окрестности погружены во мрак. У Сомова же ярко освещенные деревья и столь же ярко освещенные фигуры Арлекина и Смерти даны на фоне абсолютно черного, усыпанного звездами неба. Что руководило Сомовым, кроме чисто художественной потребности, в его желании добиться столь резкого и совершенно неестественного контраста? Может быть, все та же тема фундаментального противостояния жизни и смерти, увиденная в ее мистическом и потому нереальном освещении, подобном тому, что так часто – словами – пытался передать в своих сочинениях Гоголь.

«Услаждение и назидательность»

(Рассказывание-слушание у Гоголя)

Дело, собственно, не только в Гоголе. Нечто подобное, если говорить о сравнении чтения или рассказывания с пищей, можно найти и у других авторов, например у Франсуа Рабле, который в самом начале своего романа уподобляет чтение книги разгрызанию собакой кости и высасыванию из нее мозга, а время написания книги сравнивает со временем, потраченным на еду и питье с целью поддержания телесных сил автора. Хотя речь у Рабле идет о чтении, то же самое можно отнести и к слушанью: разница здесь чисто «техническая».