Гоголь в тексте - Леонид Карасев

Обыкновенно противопоставляют двух Гоголей – собственно художника, давшего ряд картин, которые можно посчитать далекими от хри стианского мировидения, и религиозного мыслителя, отказавшегося от всякого словесного живописания и занявшегося публичной «просветительской», если так можно в данном случае выразиться, деятельностью. Формально так оно и есть, однако трудно себе представить, чтобы неверующий и несведущий в христианстве человек как-то вдруг сделался не просто верующим (вера как благодать может прийти и мгновенно), но знатоком Священного писания, церковной литературы и всей церковной обрядности[101]. На самом деле, как известно, Гоголь – даже в тот период, который можно назвать «романтическим» или «языческим», – занимался теологическими вопросами весьма углубленно, проявляя интерес как к христианству официальному, так и к мистической традиции вообще, включая сюда неоплатонизм и учение гностиков. Иначе говоря, предположение о том, что «Вечера на хуторе близ Диканьки» писал Гоголь-язычник или еретик, а «Светлое Воскресенье» – Гоголь-православный, действительности не соответствуют. Совершившаяся в Гоголе в сороковые годы перемена стала возможной благодаря той духовной работе, которую Гоголь проделал в молодости, когда миру являлись самые легкие и веселые из его сочинений. Впрочем, не станем упрощать положения и в этом случае: и «Старосветские помещики», и «Шинель» дают нам примеры сочувствующего, сострадающего взгляда писателя-христианина. В этом смысле противопоставление двух этапов гоголевского мировоззрения хотя и не отменяется вовсе, но уступает место взгляду более широкому, позволяющему увидеть Гоголя как фигуру целостную и равную себе в основных своих духовных проявлениях.

Что касается гоголевского «язычества», то оно если и имеет место, то примерно такое же, как и в общей народной традиции, где прежние дохристианские представления уживались с христианскими. Лучше всего об этом сказал сам Гоголь в специальном примечании о «колядках» в начале повести «Ночь перед Рождеством»: «Говорят, что был когда-то болван Коляда, которого принимали за бога, и что будто оттого пошли и колядки. Кто его знает? Не нам, простым людям, об этом толковать. Прошлый год отец Осип запретил было колядовать по хуторам, говоря, что будто сим народ угождает сатане. Однако ж, если сказать правду, то в колядках и слова нет про Коляду. Поют часто про рождество Христа; а при конце желают здоровья хозяину, хозяйке, детям и всему дому».

Вся рождественская повесть Гоголя – одна «весело смеющаяся ночь», освещенная «чудным» светом месяца и искрами звезд. Но временем ночи суточный круг не исчерпывается; ночи предстоит вечер и его закатный свет – свет вечерний.

Свет вечерний

Бог есть Свет. А раз так, то тема Божественного Света, предвещающего новое, чаемое состояние мира, оказывается важнейшей для того, кто, не удовлетворяясь образом словесным, метафорическим, жаждет картины зримой, наглядной. «…Проходит образ мира сего» (1 Кор. 7, 31), и «…небо и земля прейдут» (Мф. 24, 35). Изменится мир, образ мира, поскольку он будет освещен новым светом. Вопрос о Свете, в его переводе на язык человеческих возможностей становится, таким образом, вопросом об освещении, то есть о той картинке дня, вечера или ночи, которая могла бы в какой-то степени соответствовать представлению о мистическом Свете. Но как представить этот Свет, с чем сравнить из того, что явлено человеку в его земной обычной жизни? Свет дня для этого явно не подходит, поскольку день – это обычное, вполне заурядное состояние мира. Ночь – тоже, тем более что ночь – это нечто противоположное дню, то есть свету.

Гоголь хорошо знал библейские и богослужебные тексты, и поэтому все, что сказано в них о Свете, вряд ли осталось бы им незамеченным. Однако дело в том, что сведения подобного рода имеют метафорический или обобщенный характер, а их разнообразие создает смысловое напряжение для всякого, кто, несмотря на безнадежность предприятия, все же захочет понять, каким именно будет ожидаемый Свет. Иисус Христос, Его Свет именуется по-разному: «звезда светлая и утренняя» (Откр. 22, 16), а чаще всего – «Солнце» или «Солнце правды» (Рождественский тропарь и др.). Но дневное солнце – это нестерпимый свет, на который человек без боли смотреть не может. Другое дело солнце, пришедшее к закату. Бог-Логос, как пишет С. С. Аверинцев, смягчает свое непереносимое для человеческого глаза сияние и предстает в смиренном облике как «свет вечерний»[102] (для сравнения: в книге пророка Захарии, сказано, что Господь должен явиться ни днем, ни ночью, а вечером: «…лишь в вечернее время явится свет» (Зах. 14, 7).

Время солнечного заката, когда появляется Венера (Геспер – звезда вечерняя), – это время, когда небо окрашено спокойным розовым светом. Именно этот свет ранние христиане связали с Иисусом Христом и назвали «светом вечерним» (φῶς ἑσπερινόν). В светиличном песнопении II века н э. «Свете тихий» этот свет именуется «вечерним» и «тихим»: «Свете Тихий святые славы, Безсмертного Отца небесного, святого блаженного, Иисуса Христа: пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний, поем Отца, Сына и Святаго Духа, Бога». В древнегреческом языке слово «ιλαρός», переведенное на церковнославянский язык как «тихий», несло в себе одновременно смыслы «радости» и «мягкости», «тихости»[103]; соответственно и перевести его можно было по-разному. Например, при переводе этого песнопения на английский язык в большей степени проступило первое значение («gladsome»), в русском – второе: «тихий» свет заката – свет тихой милости (а значит, и радости, «свет утешный»), которую дарит человеку Иисус Христос.

От света «тихого» и «вечернего» – один шаг до парадоксального на первый взгляд «света невечернего», появляющегося в более поздней литургической традиции. В данном случае, все опять связано с проблемой перевода, поскольку в древнегреческом языке слово «ἑσπερινόν» означает одновременно и «вечер» и «закат». И если в «свете вечернем» главным было указание на свет и цвет закатного неба, то в «свете невечернем», образованным через отрицание – «ανέσπερός» главным стал смысл самого заката или захода солнца. Таким образом, словосочетание «свет невечерний», которым именуется Иисус Христос, означает «свет незаходимый», «незакатный», или свет, сияющий вечно. В предисловии к книге «Свет невечерний» о. Сергий Булгаков приводит те строки из «Вечерней песни» А. С. Хомякова, в которых есть одноименное словосочетание, в то время как в самом стихотворении дается картина заката, то есть света вечернего:

Солнце скрылось; дымятся долины;Медленно сходят к ночлегу стадаЧуть шевелятся лесные вершины,Чуть шевелится вода.Ветер приносит прохладу ночную;Тихою славой горят небеса…Братья, оставим работу дневную,В песне сольем голоса…

Ночь на востоке с вечерней звездою;Тихо сияет струей золотоюЗападный крайГосподи, путь наш меж камней и терний,Путь наш во мраке… Ты, свет невечерний,Нас осияй!. [104]

А. С. Хомяков в письме к П. М. и П. А. Бестужевым писал, что стихи его «отчасти напоминают чувство, которое выражено в песне “Свете Тихий” (…) они грустные и не так торжественны; но вечер и молитва, кажется, выражены»[105].

И для А. С. Хомякова, и для о. Сергия Булгакова «Вечерняя песня» была очень дорога (последний даже называл ее «музыкальным императивом» к своей книге)[106]. Свет вечерний – как обещание и предчувствие Света Невечернего.

Обо всем этом не стоило бы говорить так подробно, если бы не то изобилие картин аномально светлой, блестящей ночи, которым полнятся гоголевские сочинения. Если сравнить их, скажем, с описаниями ночи у Лермонтова (писателя в не меньшей степени, чем Гоголь, сконцентрированного на теме смерти), то станет очевидно, насколько это разные картины. У Лермонтова ночь – это прежде всего темнота, тоска и страх (в трилогии «Ночь» вообще описаны ужасы поистине космического масштаба, и вся она проникнута духом смерти). Описания светлой ночи и вообще ночного света у него встречаются очень редко[107]. Что же касается картин вечера, то здесь разница между Гоголем и Лермонтовым еще более очевидна. Лермонтов часто изображает или упоминает вечер, имея в виду именно интересующее нас время «тихого», или «вечернего», света: «Люблю друзья, когда за речкой гаснет день…» («Пан»), «Тогда лучи уж догорали…» («Ты помнишь ли…»), «…Уж гаснет небосклон, / Прощальный луч на вышине колонн…» («Вечер после дождя»), «солнце вечера» («Кладбище»), «Когда садится алый вечер / За синий край земли…» («Вечер») и др. Обычно у Лермонтова созерцание заката вызывает размышления философского возвышенного свойства – о вечности, о Боге, а в стихотворении «Оставленная пустынь…» речь напрямую идет о времени христианского «тихого» или «вечернего света»: «Оставленная пустынь предо мной / Белеется вечернею порой. Последний луч на ней еще горит; / Но колокол растреснувший молчит. / Его (бывало) заунывный глас / Звал братий к всенощной в сей мирный час!.».